Феномен Солженицына

Всей этой кухни Солженицын, конечно, не знал. Но он не мог не понимать, что настоящим автором каждой такой установочной погромной статьи был не кто иной, как сам Сталин. А Ермилов, под диктовку которого его Галахов якобы писал все свои романы и повести (в «киндер-варианте» он был обозначен другой фамилией: Жабов), понадобился емутолько лишь для того, чтобы изобразить этого своего Галахова человеком мелким, ничтожным, – во всяком случае, несопоставимо более мелким и ничтожным, чем был реальный его прототип.

Особенно ясно можно это увидеть, сравнив то, о чем думает и чувствует, сидя за своим письменным столом нарисованный им Галахов, с теми мыслями и чувствами, какие испытывал, работая над своей повестью «Дым отечества», Симонов:…

Самому мне она очень нравилась, пожалуй, ни до, ни после я не относился так увлеченно и так несамокритично ни к одной своей вещи. Мне искренне казалось, что я, хотя и являюсь редактором «Нового мира», вправе такую повесть напечатать на его страницах…

…Я ходил счастливый сделанным, мне казалось, что, показав высоту духа и нравственной силы людей, поднимающих из праха дотла разоренную войной, истерзанную Смоленщину, и противопоставив все это американскому самодовольству своим образом и уровнем жизни, я выполнил главный свой партийный долг, который внутренне числил за собойпосле долгой зарубежной поездки и сразу же впритык после неё поездки на Смоленщину. Не «Русский вопрос», получивший к тому времени Сталинскую премию первой степени, но все-таки написанный не о нас, а об американцах, а именно «Дым отечества», написанный о нас и о нашей, полной лишений, бедной и гордой жизни в первую послевоенную пору, был для меня исполнением моего главного долга. С этим сознанием я дожил до выхода журнала…

(Там же. Стр. 386)

А вот как он пишет о том, что думал и чувствовал после своей беседы с Ждановым, который по долгу службы пытался разъяснить ему, чем именно в его повести был недоволен Сталин:…

Я поблагодарил за беседу, ушел, так ничего нового для себя и не вынеся из неё, так и не поняв, что в ней не так и что мне с ней надо делать.

Еще какое-то время я думал над переработкой повести, над тем, что же поправить в ней, сформулировал даже на случай разных, несомненно, предстоявших объяснений на этот счет какую-то более или менее связную, во всяком случае более связную, чем в статье, цепь критических замечаний, над которыми мне предстоит думать, но на самом деле думать больше над этим не мог. Твердо для себя решив и дав себе слово по крайней мере пять лет не заглядывать в повесть, не мучиться этим, написал в издательство, где она должна была выходить, что прошу расторгнуть со мной договор, так как печатать «Дым отечества» не буду.

(Там же. Стр. 389)

Тут стоит ещё раз вспомнить, что инспирированная Сталиным статья, разгромившая эту симоновскую повесть, появилась в том же номере «Культуры и жизни», в каком была напечатана – тоже инспирированная Сталиным и такая же разгромная статья о «Молодой гвардии» Фадеева. И что Фадеев тут же послушно сел за переработку этого своего романа. («Перерабатываю молодую гвардию в старую», не без иронии написал он об этом в письме Ю. Либединскому). А Симонов перерабатывать эту свою разгромленную повестьне стал. И даже семь лет спустя, готовя её к отдельному изданию, «не менял ни её духа и направленности, ни её сюжета».

Я бесконечно далек от того, чтобы изображать Симонова героем, не пожелавшим посчитаться с желанием Сталина. Свое послушание Симонов высказал в другой форме: написав «Русский вопрос», а вскоре – по прямому указанию Сталина – совсем уже гнусную пьесу «Чужая тень», – единственное из всех своих творений, которого потом стыдился.

Но факт остается фактом: Фадеев «Молодую гвардию» переписал, а Симонов свою повесть «Дым отечества» переписывать не стал.

И еще.

Каков бы ни был Симонов, одного у него не отнимешь: он был работник….

7сентября 1963, Москва

…Вчера и сегодня продолжает диктовку романа. Пишет ещё одну главу после Алексеевского лагеря.

А когда диктовал об Алексеевском лагере, вернее, после диктовки этого куска, – оба были как мертвые.

Диктовал с такой страстью, с такой болью и горечью, иногда шепотом – о том ужасе, который был в этом лагере под Сталинградом у немцев. У меня мороз по коже пошел, когда пошли наши врачи по вмерзшим трупам наших же к баракам, после освобождения Сталинграда.

А в бараках – трупы и полутрупы наших бойцов… Умирающие, обовшивевшие, грязные, голодные.

Когда кончил диктовать – я взглянула на него. Он черный и как бы опустошенный от всего только что пережитого.

Я машинально обхватила себя руками, отряхивая рукава.

– Вот и мне, – сказал он тихо, – хочется смахнуть с себя вшей. Как будто я покрыт ими…

И курит, курит без конца.

(Н. П. Гордон. Из дневниковых записей. Константин Симонов в воспоминаниях современников. М. 1984. Стр. 314–315)

Но Солженицын отнимает у своего Галахова даже и это:…