Феномен

— А ты, Настя, и впрямь не такая несчастненькая, не такая беспомощная, хотел я сказать. Оставайся в Сережиной комнате, до его возвращения из десантников. Он тебя обнаружил в этом мире, ему и заботу проявлять…

— Я хочу с вами. К цыганам.

Потапов впервые несуетливо, даже внимательно посмотрел на девушку. «Она же несовершеннолетняя», — улыбнулся догадке.

— Со мной тебе трудно будет. Я отвык от детей. Сын вырос, а дочери никогда не было. Понятия не имею, как их воспитывать, теперешних дочек.

— Я костер умею разводить. Чай организую в лесу. Нельзя вам в цыгане одному, при своей-то должности, без шофера Васи.

— Откуда тебе про Васю известно? Подслушивала? А про цыган? И вообще — откуда ты?! Ах, да… Я и позабыл: из Щелкунов. Сергея давно знаешь?

— Если честно — вторую ночь. Да вы не беспокойтесь, мы ее врозь провели: Сергей в кресле уснул.

— А первую? Ладно… Без подробностей! — Потапов стукнул костяшками пальцев о письменный стол и сделал строгое лицо.

Настя едва не расхохоталась, взвизгнув от восторга.

— Ты где работаешь?

— У вас на фабрике. Работала. Подметки клеила. После ПТУ.

— Во вторую, что ли, смену сегодня?

— Я уже полгода не работаю. Уволили.

— За что?

— За опоздание. Не за одно, конечно. Я — сова. Ночью не сплю. Утром от постели не отклеиться. И еще: пререкаюсь.

— Значит, выгнали, а не уволили. Теперь припоминаю что-то такое.

— Ничего вы не припоминаете, потому что без вашего ума оформили. Через зама. Вы только завитушку на приказе вывели фломастером. Я в пятом пункте значилась. Меня в кадрах с документами ознакомили. Мы для вас кто? Так… палочки-галочки. Пунктики.

— Не болтай чепухи! Да если хочешь знать — я сам сегодня не только опоздал, вообще — прогуливаю! Мотаю!

— Ну… вам-то разве кто запретит мотать?

В передней заскулил телефонный аппарат.

— Вот, слышишь?! Наверняка Озоруев по мою душу звонит. Я тебе, Настя, серьезно говорю: будет изрядный скандал. Хай будет. Потому что на работу я не пойду вовсе. Ни сегодня, ни завтра, ни еще когда. Потому что я улетаю! В космос! К Пушкину, к Есенину, к Толстому! Всё. Теперь решено без возврата. Никакой я не директор. Хватит притворяться. Скажи, Настя, разве я похож на директора?

Девушка нарочито дотошно принялась рассматривать свое бывшее начальство, затиснутое в молодежные доспехи, заходила Потапову за спину, кружась вокруг него, хотя и увлеченно, однако недоверчиво, с прежней опаской.

— Ой, как интересно… — пролепетала с сомнением в голосе.

На улицу вышли вместе. Потапов взглянул на часы: без четверти десять. Из календарного окошка на циферблате выглядывало тридцать первое число.

Август завершался прозрачными днями с бездонным небом, онемевшими от безветрия деревьями, раздавшейся вширь и ввысь вселенной. Недавние грозовые дожди, от которых шумно, с нескрываемым удовольствием освободилось небо, облагородили город, согнали с его крыш и асфальтированных пространств тяжелую летнюю пыль.

Вглядываясь в распахнутое настежь утро, Потапов на какое-то время позабыл, что он не один. Сидевшие возле парадного бабушки скорей всего не узнали в Потапове Потапова, неизменно отбывавшего из дома на фабрику в черной «Волге»; все их внимание переключилось нынче на розовые штаны простоволосой Насти, чья золотисто-пушистая прическа вспыхнула в затененном дворике, будто второе, «карликовое» солнце.

На мгновение Потапов забыл себя повседневного, поднадоевшего, себя администратора, депутата райсовета, забыл, что ему нельзя, «не положено» быть другим, неказенным, не увешанным веригами обязанностей и ответственностей, забыл себя всегдашнего, настоящего, а вспомнил — себя подлинного, то есть освобожденного от условностей быта, растворенного, как сахар в березовом соке, в пространстве и времени бытия.

Настя поспевала за ним, позабыв всего лишь о найденной в квартире Потапова улыбке, которая так и осталась на ее губах; усердно перебирая ногами, иногда припускала за Потаповым во весь опор, как бездомная собачонка, ухватившаяся за случайную ласку. На ее плече висела спортивная сумка, где брякало что-то посудное.

К вокзалу добирались пешим ходом. На изгибе одной из центральных асфальтированных улиц, которая в этом месте переходила в небольшую площадь с цветочной клумбой посередине, из проносившегося какого-то не в меру веселого грузовика просыпались на асфальт стеклянные иголочки, блестящие, шуршащие и — великое множество. Поверхность асфальта в одно мгновение будто инеем окидало. Веселый грузовик, не останавливаясь, понесся в сторону городских окраин, скорей всего — на городскую свалку. И тут же по рассыпанным стеклянным палочкам проехал негромкий, весь какой-то плавный «икарус» интуристского назначения. Из-под его широких скатов послышался отчетливый хруст ломающихся хрупких изделий (Потапов едва не произнес «созданий»). Стеклянные эти палочки столь явственно и в то же время безропотно ломались, что Потапов с Настей, не сговариваясь, поёжились.