Феномен

Ребятишки дружно загалдели, заперебирали всякие липкие слова, и только один из мотоциклистов, лицо костлявое, мускулистое, в глазах — охотничья сметка, явно постарше остальных, обратился к Потапову со сдержанной яростью:

— Вам что, больше всех надо?

Потапов не спешил с ответом. Он и впрямь прикинул: много ли ему надо? Не от жизни — от дня сегодняшнего, от состояния теперешнего — много! Почти все, что его окружает, хотелось нынче вместить в сердце, переполниться жизнью, ее огнем, чтобы никогда уже не гаснуть, не затухать на ее ветрах. Сегодня Потапова многое радовало и обнадеживало, и прежде всего то, как лихо он принялся за дневные обязанности, как вдохновенно вонзился в утро, сокрушая свои сомнения, страхи и постороннюю волю. Много ли ему надо?

«Во всяком случае, больше, чем всегда», — улыбнулся Потапов своим мыслям, а вслух продолжал:

— Я не очень красиво плаваю, ребятки, но, когда на моих глазах тонут, не раздумываю. Вот только прежде я, перед тем как в воду войти, не только ботинки, но и шляпу снимал, как ненормальный. А сегодня — прямо в шляпе.

Среди «тонущих» произошло короткое замешательство. От Потапова все они, как по команде, отвернулись, держа совет. Разговаривали приглушенно и несколько озадаченно:

— Наверняка — мент!

— Книжечку предъявит и…

— Линяем, братва. Придурок какой-то…

Со стола собирали нехотя, затыкали и прятали в карманах бутылки, чесались, кряхтели, сквернословили, ко почему-то не слишком громко, а как бы по обязанности. Во всяком случае, не засиделись. Потом похватали мотоциклы, завели. Поднялся невероятный рев. Все шестеро разместились по сиденьям. И тут началось. На приличной скорости закружились вокруг кафе, дыму напустили, гаму! Кругов по двадцать намотали. Это чтобы в долгу не остаться, выговориться — хотя бы при помощи двигателей. И наконец умчались прямиком по заросшей подорожником узкоколейке, шпалы которой давно стерлись до земли, и теперь меж заржавленных рельсов пролегала отчетливая тропа.

Потапов молча отобрал у Насти сумку с провизией и так же молча направился по бывшей узкоколейке в сторону низкорослого, приболотного леса. На тропе, утопленной в шпалы, не успел рассеяться залихватский мотоциклетный дымок.

— Иван Кузьмич, а Иван Кузьмич… — канючила Настя, едва поспевая за Потаповым.

— Чего тебе, Настя? — Не оборачиваясь, Потапов прибавил шагу. — Боишься, что к лешему в гости заведу? А ты не бойся, а ты положись на Потапова. У него опыт. Потапов ориентируется лучше в лесу. Потапов в детстве ходил босиком! По рыхлой земельке.

— Иван Кузьмич, а вы сплетен не боитесь? А вдруг Марии Петровне донесут, что мы с вами в лес ходили вдвоем?

Потапов невольно умерил шаг и все же останавливаться не почел нужным.

— Смотри под ноги, Настя. Не подверни лодыжку. На руках мне тебя до поезда не донести. А на загорбке не поместишься. Из нашей поездки секрета делать не намерен.

— Иван Кузьмич, а вы натурально мотаете? Или понарошке на работу не пошли? Небось отгул взяли?

Или как там у вас называется, когда начальство на работу… кладет?

— Что кладет? Ах, да…

— Ну, так мужики на фабрике выражаются, когда на работу идти не хочется. Почаще в курилке надо бывать, чтобы голос народа…

— Подслушивать? В курилке я не бываю, потому что не курю. А на работу нынче на полном серьезе не пошел! Не имею права ходить туда…

— Почему?

— Считай, что я себя уволил. Отстранил! По собственному желанию. Как не справившегося с должностью. Как несоответствующего. И за нарушение трудовой дисциплины, то есть за сегодняшний прогул. И за грубость с подчиненными, то есть за мелкое хулиганство. По многим статьям, Настя, по многим, если не по всем! Не имею права работать с людьми. Ни морального, ни юридического.

Потапов остановился на тропе, поджидая Настю.

— Интере-есно…

— Не так интересно, как тошно…

Пропустив девчонку вперед и глядя под ноги на стершиеся, перекушенные пешим движением шпалы, Потапов задумчиво потащился за Настей. Однако, идя на буксире, успевал что-то говорить и говорить, словно все эти кабинетные директорские годы принудительно молчал и только сейчас, выбравшись за город в предсентябрьские настойные воздухи, напитанные зрелыми запахами трав и листвы, под глубокое, густо-голубое небо, заговорил как задышал — взахлеб, полной грудью.

«С резьбы сорвался», — отметила про себя Настя, стараясь идти ровно, не дергаясь и не останавливаясь, не отвлекая Потапова от исповеди, давая ему выговориться, чтобы потом распоряжаться им более рационально.

— Думаешь, я работал, Настя?! Когда директором был?!

— Вы и сейчас директор. А директор что делает? Руководит.

— Вот! Истина — устами младенца. Ни с людьми, ни над собой — не работал! А всего лишь — руководил. Рукой водил, как правильно выражаются твои мужики. А если честно: не руководил даже, а — кричал! Рычал на людей…

— Вы и сейчас кричите.