Феномен

— Остынь, сынок… Не прав ты, ежели по существу, н-да… в отношении Ивана Кузьмича. Он уже поспособствовал: на его пьем.

— А ты что же, за полдня не разжился? Темнишь, бать. Тогда ступай. Чтобы до семи как штык управился! А я картошечки поджарю.

— Послушайте, Михаил… не знаю, как вас по… Ах, да — Георгиевич! Я понимаю: не мое это дело в ваши обычаи вникать, и все же.

— Вот и хорошо, что понимаете. Лучше не надо ни вникать, ни возникать. Сейчас «ваше», на которое вы поспособствовали, иссякнет, и… уходите, досконально. Нам с вами не по пути, господин советский бюрократ!

Мысленно Потапов изготовился принимать от Мишани и не такие упреки. Рассиживать у Дроновых он не собирался, свой приход к Шляпе объяснял все теми же «колодочками», ностальгией по военному детству, когда такие инвалидные застолья были не редкость и где маленький Потапов находил для себя среди взрослых не только матерщину и скрежет зубовный, но и прекрасные песни, случайную ласку, дареный кусок хлеба, а главное — чарующую тревогу приобщения к взрослому образу жизни.

И все же поведение Мишани было для Потапова неожиданным, особенно поразило это Мишанино молчаливое отпихивание отцовской руки (на «бюрократа» Потапов, как говорится, начхал, бог с ним, с «бюрократом»). Там, в послевоенных застольях случались и не такие инвалиды, и на тележках, и просто «самовары», то есть люди вовсе без рук и ног, однако злоба их ежели и вспыхивала, то не оставляла по себе такого жуткого впечатления, она подразумевалась самим временем, была как бы негласно узаконена не так давно отшумевшей войной.

Что-то удерживало Потапова за чужим столом. Нет, не «колодочки», не «синдром благотворительности», скорей всего — тайна чужого мира, чужого образа жизни. Ему, вышедшему, так сказать, из «низов», представлялось, что он знает «их», от которых ушел; получив образование, вступив еще в институте в партию и заспешив на руководящих должностях вверх, работая парторгом, замом или теперь вот ди ректором, он, так ему казалось, постепенно удалился не только от себя прежнего, но и от людей не его круга, то есть, говоря откровенно, оторвался от жизни большинства и, что удивительно, оторвался, вовсе того не желая, по инерции вращения в «сферах». Сам уклад административного существования, график руководящей повседневности неизбежно отдалял его от гущи народной. И вот теперь эта «гуща» ударила ему не только в глаза, ноздри, уши, но и — в сердце. И уйти от нее, встать и уйти, было трудно, болезненно тяжко. Он знал, что уйдет, но именно сознание неизбежности ухода и не отпускало.

Поликарпыч, после того как Мишаня «попер» на Потапова, безрадостно приподнялся из-за стола, заскрипев протезом, не зная, что ему делать: идти за добычей одному или прихватив с собой от греха подальше Ивана Кузьмича? И тут инициативу попытался перехватить Потапов.

— Сидите, Георгий Поликарпыч. Кому надо, тот и сходит. А вам идти нельзя: вы старше нас и к тому же медленней ходите.

— Та-ак, значит, распоряжаться в чужом доме?! — затрясся было во гневе Мишаня, а Потапов решил: будь что будет, но хотя бы урок в защиту Шляпы, ветерана войны, инвалида, он сегодня преподаст, в первую очередь себе.

— Вот что, Михаил Георгиевич. Обижать отца не позволю. Давайте с вами договоримся, что так будет всегда. Отныне. Государство, партия берет вашего отца под защиту. Своеобразное шефство берет.

— Да ты хто такой выискался? — зашипел на него Мишаня. — Шефство оне берут… гады! Спохватились!

— Мишаня, цыц, говорю тебе, — рассердился Поликарпыч на сына и вдруг отчетливо притопнул протезом о доски пола. — Иван Кузьмич — это тебе не хто-нибудь, а директор обувной фабрики! Уважаемый человек!

— Георгий Поликарпыч, миленький! Мы же с вами договорились. Не упоминать… — сокрушенно покачал головой Потапов.

— Уважаемый?! А п-почему тогда хавальник разбит? Небось у ларька по губам дали?! Что, мля, директоров я не видал? Да из него, мля, директор, как из меня… памятник Пушкину! Досконально… Тебе заливают, бать, а ты и развесил ухи-то.

— И ничего не развесил, а директор, н-нда-а, Иван Кузьмич Потапов. И я у него на фабрике работал.

— Это который тебя уволил? Куска хлеба лишил?

— Зачем же… У меня пенсия хорошая.

— Пенсия, бать, для других у нас целей, сам знаешь. Так вот кто нас без закуси оставил! Доскона-ально…

— Я уже объяснял Георгию Поликарпычу, что по ошибке, что не вник. Дело поправить можно. Пусть на вахту идет. Даже лучше, чем дворником.

— Да кто его на вахту возьмет, инвалида? Что я, законов не знаю? Чтобы в «вохру»— и на одной ноге брали?

— А как же… н-нда, без обеих ног — и на самолете летают? — справился у Мишани старший Дронов, весело подмигнув Потапову, с явным желанием разрядить напряженную атмосферу за столом.

— А ежели директор, тогда зачем пожаловал? Чего ему не хватает? Егзотики, ёксель-моксель?!

— Значит, что-то нужно, если пришел, — примиряюще улыбнулся Потапов.

— Слышь, бать, а может, его самого уволили? Доскона-ально?! Вот он и закеросинил, а? Все равно не по пути. Рылом не вышли, товарищ бывший директор, чтобы с нами заодно пропадать.