Фенрир. Рожденный волком

— Сестра графа… Законный брак с ней принесет мир и безопасность, может быть, даже обращение язычников в истинную веру. Тогда как серебро для викингов все равно что ягненок для волка — он вернется за новым. Вы уверены, что северяне уйдут, если получат ее? — спросил исповедник.

— Они поклялись, а я знаю по опыту, что когда они так клянутся, то держат слово.

— Они клялись и тогда, когда наш толстый император откупился от них, вместо того чтобы встретиться с врагами Христа на поле боя, однако же они вернулись.

— Мне кажется, сейчас происходит совсем другое. Возможно, мы не понимаем причины, по которой они явились на этот раз. Ходят слухи, что они пришли именно за девушкой. Они и не собираются идти выше по реке, и, если Элис отдадут им, они уберутся.

— Сестра графа кажется мне слишком жалкой добычей для короля викингов, — заметил Жеан.

— Она благородного рода и славится своей красотой. А для их королей и наша крестьянка уже хороша.

— И все же… — сказал Жеан.

Эболус переступил с ноги на ногу:

— И все же…

Исповедник размышлял вслух:

— Значит, девушка может снять осаду, спасти свой народ от чумы и отправить врагов по домам, если только выйдет замуж за язычника, но она не согласна. Неужели она настолько горда?

— Тут имеется одна загвоздка…

Эболус тут же умолк, заслышав на улице шум. Кто-то приближался. Тяжелые шаги по меньшей мере десятка человек, идущих в ногу, решил Жеан. Солдаты. Шаги затихли рядом с ним. Жеан ощутил, что кто-то стоит сбоку и смотрит на него, кто-то, из-за кого прекратились все разговоры вокруг, в присутствии которого, кажется, даже животные замерли.

— Монах…

— Граф Эд, — отозвался Жеан.

— Хорошо, что ты здесь.

Тон графа был точно таким, как помнил его Жеан: он говорил резко, отрывисто, давая понять, что времени в обрез и его ждут неотложные дела.

— Когда Эд Парижский приказывает, братья аббатства Сен-Жермен исполняют.

Раздался короткий смешок.

— Вовсе нет, иначе ваши монахи были бы здесь и защищали мои стены, вместо того чтобы отсиживаться по деревням, запрятав свои сокровища еще глубже, чем свои грехи.

— Исповедник все еще живет в аббатстве, — вставил Эболус.

— Ты был там, когда норманны грабили монастырь?

— Нет. Но я вернулся сразу после этого. Даже Зигфрид не может сжечь уже сожженное.

— Жаль, что твои собратья не такие храбрецы.

— Полагаю, храбрость уже не потребуется, если вашу сестру заставят исполнить свой долг и выйти замуж за этого язычника. Я с радостью отправлюсь с ней к норманнам, чтобы привести их к Господу.

Граф ничего не ответил, и улицы вокруг как будто замерли из почтения к его молчанию. Когда он снова заговорил, в его тоне угадывалась сдержанная злость.

— Они не утверждали, что он хочет взять ее в жены.

— Я не успел рассказать все, отец исповедник, — вставил Эболус. — Язычники…

Кажется, он никак не мог подобрать слово.

— Так что же? — спросил Жеан.

Эболус продолжал:

— Наши лазутчики говорят, что дело как-то связано с их богами. — В голосе аббата угадывалось смущение.

Жеан молчал. Где-то вдалеке плакал ребенок.

Наконец исповедник заговорил.

— Это, — произнес он, — совершенно меняет дело. Речь идет о жертвоприношении? Мы ни за что не отдадим наших дочерей на погибель, чего бы нам это ни стоило.

— Об этом не может быть и речи, — сказал Эд.

Заговорил Эболус:

— Но почему? Разве у нас есть выбор? Если народ узнает об этом предложении — а люди обязательно узнают, — ее вытащат из церкви и швырнут язычникам, не раздумывая, принесут ли те ее в жертву или нет. Вы не видели наших улиц, брат исповедник. Чума забрала столько народу, что мы не можем похоронить своих мертвецов. У нас нет серебра, чтобы откупиться от варваров, король уже двадцать лет платит норманнам. Нам необходимо выиграть время, а затем нанести по язычникам удар.

— Я не отправлю сестру на смерть, — заявил Эд.

— А скольких воинов мы отправили на смерть? Я уже потерял одного брата, и это только начало. С ее стороны это будет так благородно, — сказал Эболус.

— А что будут говорить об Эде? — спросил граф. — Он настолько слаб, что отдал единственную сестру на поругание и погибель? Да я лучше выйду один на битву с ними, когда этот город обратится в пепел, чем допущу такое!

Исповедник ощутил, как в нем нарастает раздражение. Ему хотелось двигаться, метаться из стороны в сторону, стучать по стенам — словом, как-то выказать темперамент, вложенный в него Господом. Однако тело этого не позволяло.

— Переверни меня, — велел он монаху, сопровождавшему его.

— Отец?

— У меня нога затекла. Переверни.

Монах исполнил приказание, перекатив Жеана на другой бок и поправив под ним подушку.

Жеан минуту молчал, молясь, чтобы утих гнев, а потом сказал: