Фэнтези 2011

Взбираясь на стену, девушка с особой остротой ощущала камень под своими пальцами. Холодный, мокрый и шершавый, он успокаивал, придавал сил, возвращал ощущение жизни, которое начинало покидать ее в хаосе общего ужаса. Хвостик всхлипнула от неожиданно острых ощущений, которые разом вернули ей не только вкус к жизни, но и страх потерять эту жизнь.

От сапожника к броннику, от ювелира к алхимику, от прачки к щелочнику по городу катился слух о чудовищах, осадивших город.

Они не знали, что настоящие чудовища давно уже находятся по эту сторону стен. Никому из них не пришлось, как ей, умолять равнодушных стражников, не желающих открывать ворота и пропустить ее к страдающему брату, никто из них не совал в руки караульных последние сбережения и не проклинал смеющихся солдат, отобравших все до единого грошика, а потом грубо отпихнувших прочь. Никому не довелось терпеть противные «ласки» караульного офицера, который, воспользовавшись ей, со сладкой улыбкой развел руками, отвел глаза, а затем приказал бросить девушку в застенок на пару дней, чтобы остыла…

Она даже не удивилась, когда сквозь морось дождя увидела его фигуру. Она всегда знала, что он вернется. Не таким человеком был ее брат, чтобы отступить… Но, увидев его, Хвостик не смогла удержать дрожь страха и жалости. Несмотря на свою слепоту, несмотря на то что окровавленная повязка закрывала его выжженные глаза, брат двигался так, будто все еще видел.

Дождь неожиданно стих, опал, ударился брызгами о землю и камни, оставив после себя кристально прозрачный воздух. И Хвостик машинально закрыла рот рукой, чтобы удержать рвущийся крик ужаса.

Из исчезающей пелены выступали те, кто шел за ее братом. Уродливые великаны севера. Болотные тролли. Ей померещились даже кровавые подлунники. Гоблины. Волколаки. Приозерные кошмары, виденные только на картинках.

Из тумана выступали новые и новые ряды осаждающих.

Баньши реяли над скрюченными ходунами. Темные древни несли на себе сатиров. К городу устремились все известные твари мира.

И среди них был только один человек — ее брат. Ее слепой, искалеченный брат. И, к горечи сестры, он великолепно вписывался в наступающую армию.

Сбежали последние, самые смелые и глупые стражники, и Хвостик поняла, что осталась на стене одна — как будто только она должна была оборонять город от угрозы.

Но и она не собиралась его защищать.

— Прости, братик, — тихо прошептала она.

К городу неслась орда, несущая ему искупление. Но никто из чудовищ по эту сторону стены не хотел видеть, что из леса вышло добро. Всепрощающее, очищающее и неудержимое.

Сестра это видела. И думала, что не заслужили искупления ни город, ни чудовища внутри него.

Она — точно не заслужила.

ДИТЯ МРАКА

СЕРГЕЙ БУЛЫГА ДВЕ СОСНЫ

По человеческим законам меня судить нельзя, потому что я не человек. Меня ведьма в ступе высидела, вот как! Самая настоящая ведьма: кривоногая и косоглазая, горбатая. Конечно, я понимаю, нехорошо о ней так говорить, даже если это правда, потому что она же мне вроде как мать родная. Даже не вроде, а на самом деле. И она меня не только родила, то есть высидела, но еще и после обо мне много заботилась: выкормила меня, на ноги поставила и научила ходить, говорить и еще много чему другому, но об этом остальном вам лучше покуда не знать. То есть покуда я вам сам про это не проболтаюсь. А мне пробалтываться есть много о чем!..

Но я осторожный, и этому меня тоже эта ведьма, то есть моя мать родная, научила. Теперь о ней вам все понятно. А кто был мой отец? Сразу честно скажу: я его никогда не видел (или видел, но не знал, что это он), и мать мне про него никогда ничего не рассказывала. Значит, я думаю так, это был какой-нибудь леший. У нас же их сколько хочешь! Бывало, помню, возвращаешься домой, а уже какой-нибудь из них сидит за нашим столом, и почему-то обязательно на моем месте, и выпивает и закусывает. А что! Мать у меня всегда была гостеприимная, у нее всегда был этого запас: мухоморная настойка, очень крепкая, и волчьих ягод миска. Почему-то, я заметил, эти лешие всегда только такое любят.

А меня ни один не любил! Как только в хату зайдешь, так гость сразу рожу воротит. Ну, или если даст, скажем, орехов, так как будто в невозвратный долг. А я, в лесу живя, будто этих орехов не видел! Но ничего, я каждый раз думаю, мне и твои орехи пригодятся! Пойду, сяду к себе в угол, начну эти орехи грызть. И на третьем, ну, самое большое, на пятом орехе гость, как будто шило ему в зад, подскочит — и за шапку, и говорит, что у него дела, на посошок стопарик маханет — и пошел вон! Вот как ему его орехи! Или еще что другое, любой гостинец на это годился. Или, если ничего совсем не даст, я тогда просто сяду, смотрю ему в ухо, смотрю, смотрю…

И он опять подскочит, и начинает собираться, и пойдет. А если буду смотреть в рот, тогда подавится. Бывало и такое. Поэтому гости меня не любили. А мать? А что мать! Она же меня высидела. Я ей был любого лешего дороже, я же это знаю. Она же меня очень берегла.