Ференц Лист

«Этот большой художник, от чьего духовного взора античность не может скрыть более никакой тайны и кого сам Апеллес[210] приветствовал бы как брата, — такой же превосходный музыкант, как и несравненный живописец. Моцарт, Бетховен, Гайдн говорят ему тем же языком, что и Фидий и Рафаэль. Он постигает прекрасное, где бы его ни нашел, и пылкий культ его, кажется, возвеличивает еще более того гения, к которому он обращен. Однажды — этого дня я никогда не забуду — мы вместе посетили залы Ватикана. Мы прохаживались по этим длинным галереям, где Этрурия, Греция, древний Рим и христианская Италия представлены бесчисленными памятниками… Он говорил на ходу, а мы внимали ему подобно алчущим ученикам. Его пламенные слова, казалось, наделяли эти шедевры новой жизнью, и его красноречие переносило нас в исчезнувшие века. <…> Свершилось подлинное чудо поэзии: это был современный гений, зовущий к воскресению гения античности! Когда мы затем вечером… вернулись домой, я увлек его к открытому роялю… Если бы ты его тогда слышал! С каким благоговением исполнял он Бетховена! Сколько уверенности и теплоты было в его ведении смычка! Какая чистота стиля! Какая правдивость чувства! Несмотря на почтение, которое он мне внушал, я не мог удержаться, чтобы не броситься ему на шею, и я почувствовал себя счастливым, когда он с отеческой нежностью прижал меня к своей груди»^[211].

Вдохновенный синтез музыки и живописи, о котором мечтал Лист, был олицетворен для него в личности Энгра.

Неудивительно, что именно в Риме Лист вновь почувствовал прилив вдохновения. Второй том «Годов странствий» пополнился глубокими и проникновенными синтетическими шедеврами: «Обручение (к картине Рафаэля)» (№ 1; Sposalizio); «Мыслитель (по статуе Микеланджело, с эпиграфом из Микеланджело)» (№ 2; Il Pensieroso); «Сонет Петрарки № 47» (№ 4; Sonetto del Petrarca № 47 Des-dur); «Сонет Петрарки № 104» (№ 5; Sonetto del Petrarca № 104 E-dur); «Сонет Петрарки № 123» (№ 6; Sonetto del Petrarca № 123 As-dur).

Вскоре эти же сонеты послужили Листу уже для сочинения вокального цикла «Три сонета Петрарки», первоначально созданного для высокого тенора (в 1865 году Лист написал новую редакцию для баритона или меццо-сопрано).

Кроме того, именно в Риме Лист задумал такие крупные и по-настоящему зрелые произведения, как «Фауст-симфония», «Данте-симфония» и «Пляска смерти».

В 1839 году была завершена первая редакция монументального Второго фортепьянного концерта A-dur. (Первый концерт Es-dur был написан на десять лет позже, а путаница с нумерацией возникла из-за того, что композитор начал работать над ним еще в 1830-м. Впрочем, и ко Второму концерту он неоднократно возвращался — перерабатывал его в 1849, 1853, 1857 и 1861 годах.)

Не оставлял Лист и концертную деятельность. В марте у князя Дмитрия Голицына[212] состоялось его поистине историческое выступление, не только вошедшее в историю музыки как первый сольный фортепьянный концерт, но и положившее начало его связям с Россией. Владимир Васильевич Стасов впоследствии писал: «В начале 1839 года, в числе множества концертов, данных Листом в Риме, особенно выдающуюся роль сыграл концерт, данный им в залах князя Дм. Влад. Голицына, московского генерал-губернатора, проживавшего тогда довольно долгое время в Риме. Устраивал этот концерт, с благотворительной целью, граф Мих. Юрьев. Виельгорский[213], известный тогда русский меломан и композитор-любитель. Публика была самая избранная, в числе ее очень много русской знати, а также посланников разных государств и римских кардиналов. Всего замечательнее в этом аристократическом концерте было то, что Лист всё время играл один, не было, кроме него, в продолжение всего вечера никакого другого музыкального исполнителя или певца. Это была тогда совершенная новость. Никто еще раньше Листа не осмеливался в продолжение целого концерта занимать собою одним внимание целого собрания слушателей, да еще такого своенравного, причудливого, избалованного и маломузыкального, каким бывает в большинстве случаев собрание аристократов. Несмотря, однако же, ни на что, Лист произвел громадное впечатление и унес с собою слушателей. Можно полагать не без основания, что иные из восхищенных русских опять звали Листа в Петербург»^[214].