Ферсман

Разве не прекрасны страницы, которые относятся к зарождению каменной архитектуры? Века глядят на нас с высоты стен Холмской церкви XIII века, выложенных из карпатского белого и зеленого строительного камня, во многом обладающего качествами настоящего мрамора. А белый известняк, из которого была создана «белокаменная» Москва!

Из далекой Сибири по санному пути доставляли вместе с соболями, мамонтовой костью и китайским ладаном слюду из Мамской тайги. Это был мусковит, всем известный минерал, получивший свое название по имени «Московии». Он заменял стекло, которое привозилось на ганзейских кораблях.

Стоит потрудиться, чтобы раскопать старые документы, в которых вдруг проскальзывают упоминания о «синей земле», присланной из Восточной Сибири: в ней угадывается минерал вивианит — «голубая краска», встречающаяся в болотистых низинах Сибирской тайги.

Пусть этс отдельные картины, даже этюды, но как живописно они характеризуют целые этапы истории!

…Так можно себе представить ход мыслей Ферсмана в беседах с его старшим другом. Они остались незаписанными, и содержание их мы можем приближенно восстановить лишь по скупым намекам, рассеянным в воспоминаниях и работах самого Александра Евгеньевича и некоторых его близких друзей[8].

Меликишвили не прерывал вдохновенных тирад своего юного собеседника. Они свидетельствовали об усердии и умении пользоваться первоисточниками, и это было отрадно. Но были в словах юноши и большие противоречия.

Естественно, что самая старая наука о Земле и ее веществах — минералогия — должна хранить память и о каменных молотках в древнейшем палеолите, и о скифских могильниках, и о зарождении каменных строек на Руси, и о роли камня в новейшем искусстве.

Но история камня начинается не с того мгновения, когда его отщепили от материнской породы кирка и молот каменотеса; в нее входит жизнь камня в природе — жизнь химических соединений, из которых камень состоит. Мы не должны пренебрегать огромной ролью точных описательных сведений, накопленных исследователями всех народов и всех веков и являющихся одной из опор науки. Не за пристрастие к ним надо было порицать старого Пренделя, а за то, что он в своем упрямом консерватизме за деревьями не видел леса. Ведь минерал не самодовлеющее тело, а часть неразрывного единого целого земной коры. Минералогия Пренделя вбирала в себя итоги попыток познания минерала во многих его свойствах — кристаллических, физических, механических. Но гора этих сведений была мертва и неподвижна.

— Сколько этому вашему Пренделю вообще известно минералов? — спросил Меликишвили.

— Что-нибудь за тысячу, — не очень уверенно отвечал Ферсман. Он внимательно следил за течением мысля ученого.

— Для простота округлим, пусть будет тысяча[9]. Любой минерал образуется из сочетания нескольких первичных элементов Земли. Таких элементов более восьмидесяти. Очевидно, что возможное число сочетаний этих элементов безгранично велико. Почему же в действительности в природе их относительно немного? Вы говорите, что удалось установить около тысячи различных разновидностей минералов, а обычных, наиболее распространенных в десять раз меньше. Очевидно, существуют какие-то законы, которые суживают число возможных сочетаний атомов и вызывают в природе только строго определенные их сочетания. Я ничего не утверждаю. Я только спрашиваю. Вы не согласны?

В то время Ферсман еще не был всецело готов к восприятию этих глубоких идей, ню с тем большей яркостью они должны были вспыхнуть в его сознании позже.

Пока же он упрямо настаивал на своем.

— Я люблю камень таким, каков он есть! — восклицал юноша, продолжая бесплодные попытки доказать своему собеседнику, что он не изменил своей привязанности. — Я хочу полюбить его еще больше, но уже в народных сказках, в народном эпосе, в поэтических образах изящной литературы. Я хочу узнать его всюду, где он вдохновляет художника, служит ваятелю, открывает простор фантазии поэта.

Ферсман стремился утвердить право на существование новоявленного минералога-искусствоведа.

Борьба Меликишвили за Ферсмана — испытателя природы — была энергично поддержана кафедрой физики.

Борис Петрович Вейнберг также не мог остаться безразличным к судьбе талантливого юноши. Науке он сам был предан поистине самозабвенно. Он любил природу жизнерадостно и шумно, подчас даже буйно, кидаясь от одной проблемы к другой, стремясь охватить больше, чем позволяли человеческие силы. Предметом его особой страсти было постижение гармонии во всех частях природы. Ключом к этому постижению он считал законы образования кристаллов — этих стройных, бесконечно разнообразных атомных построек.

На досуге он подсчитывал неиспользуемые человечеством силы природы, заключенные в порывах ветра, в рассеянном тепле солнечных лучей, и дерзко требовал их полного обуздания и использования, хотя в стране не было еще ни одной путной электрической станции, работающей хотя бы на водной энергии.