Ферзь – одинокая фигура

– Начинается с фрустрации, я думаю. Человек голодает по одной из основных потребностей – и восприятие сужается, да?

– Конечно, но дальше фрустрация обрастает механизмами компенсации. Прыщавый парень, которого с детства сторонятся девушки, скорей прочно засядет в Интернете, чем повесится, верно? И киллер вряд ли покончит с собой от угрызений совести, а вот добрый отец семейства, который случайно сбил машиной школьницу – вполне может.

Белла теребит локон на виске – есть у нее такой якорь для сосредоточения.

– А если прыщавого парня все-таки полюбит девушка, приласкает и пообещает выйти замуж, да? А потом бросит его ради накачанного боксера – да? Это уже создаст неплохую предпосылку для суицида.

– Правильно говоришь, компенсаторные механизмы отключаются, человек берет то, что дают, и насыщает свой голод. Но, в то же время, я-образ оказывается не защищен. Если в этот момент следует удар, он минует барьеры и поражает самооценку, самоидентификацию. Внимание фокусируется на собственной ущербности. Причем…

– Причем?..

– Причем ущербность, которая прежде была замаскирована защитами и вытеснена, теперь прекрасно осознается. В этом соль! Сознание оказывается подчинено навязчивой идее. Нарушение я-образа плюс навязчивая психотравмирующая идея. Похоже на правду?

– Ты умница!

– Возможно. Но дальше у нас трудности. Предположим, самоубийца выбирает не просто смерть, как мгновенное избавление, а смерть мучительную. Зачем?

– Мазохизм, – отвечает Бетси без тени запинки. – Родители не давали ребенку тепла и любви в детстве, часто наказывали и унижали, да? У него выработалось презрение к себе. А боль и страдания он воспринимает как знак любви. Это так гадко!

– Не подходит. В посмертном эмофоне были бы оттенки удовольствия, наслаждения – а этого нет.

– Тогда, может быть, вина? Ну, искупление за счет страдания, да?

Вот тут в мой кабинет (если так можно назвать эту клетушку) входит Дим. Похоже, сквозь дверь он слышал последнюю фразу, и на лице его теперь одобрительная улыбка.

– Привет, ребята! Правильные беседы ведете, одобрямс. Владя, идем.

– Куда?

– Сан Дмитрич прибыл.

Наиболее важное Дим предпочитает обсуждать в курилке. Он говорит: никотин плюс свежий воздух замечательно ускоряют мысли. Капитан Прокопов в ожидании нас задумчиво пыхтит «примой». Лицо у него несколько озадаченное, но эфир насыщен уверенностью. Он встает, жмет руки, здоровается, и мы с Димом ясно понимаем: следователю есть что сказать.

– Ну? – спрашивает Дим. – Каковы новости?

– Следствие установило, – говорит Сан Дмитрич. Он – обстоятельный крепкий мужик за сорок, он любит слово «установить».

– Что установило?

– Да, практически, все. Значит, отпечатки пальцев. На емкости с кислотой, на стакане, стенках ванной и кафельной плитке найдены только отпечатки Петровской. На кафеле их много, некоторые смазаны. Петровская билась в агонии, значит. Из чего следует, что умерла именно там.

– Угу, – говорит Дим.

– Потом так. Ладони Петровской испачканы в крови, а стакан и пузырек – нет. Значит, отпечатки оставлены ею при жизни, и больше того, до наступления агонии. Если бы стакан вытерли, а затем прикоснулись к нему рукой трупа, на стекле были бы частицы крови. Теперь. Консьерж – дедок, но в крепкой памяти – подтверждает целиком и полностью показания свидетеля Карася. Карась пришел без цветов в 6—25, дедок еще остановил его и переспросил, и даже удивился, что кто-то идет к Петровской. К ней в последнее время никто не ходит, говорит. В 6—28 Карась уже позвонил в милицию.

– Угу, – говорит Дим.

– Теперь, судмедэксперт. Все ясно как божий день: перфорация стенок горла, кровоизлияние, заполнение кровью трахей, асфиксия. Других травм, ссадин, кроподтеков, следов насилия на теле нет, имеются только ушибы на руках – вследствие, значит, конвульсивных движений. Смерть наступила не позже шести и не раньше четырех тридцати. Приняла кислоту, значит, не раньше трех тридцати. По словам деда, за это время в дом вошли только четыре человека, все жильцы, консьержу знакомы, нами опрошены. Причин подозревать их нет.

– Угу, – говорит Дим.

– Есть все основания, значит, классифицировать смерть как самоубийство.

– Согласен, – говорит Дим. – Пситехэкспертиза подтверждает.

– А цветы? – спрашиваю я. – Что известно о них?

– О цветах, – отвечает Сан Дмитрич и потирает затылок. – Данных, конечно, мало. Но кое-что есть. За три дня до смерти, в воскресенье Петровская вернулась домой около девяти вечера с этими самыми цветами. Вид имела странный – так говорит консьерж. Что он называет странным – тут вопрос открыт. Он спросил: «От кого красота такая?», – на что Катерина лишь печально качнула головой и прошла мимо.

– Где продаются цветы?

– Тьхе, спросите! Не менее пятидесяти точек по городу, куда завозят гладиолусы.

Я задумываюсь. То, что не сходилось, не сходится и теперь. Кажется, фрагменты даже расползаются в стороны.

– Почему, получив цветы от кого-то, она впала в отчаяние?

– А кто знает, что он ей сказал при встрече? Например, что женится и не желает видеться более. Цветы-то желтые, Владя.