Февраль (СИ)

Я уже не боялась этого человека, убедившись в том, что он желает мне только добра, но проницательность его меня, порой, иногда пугала.

– Что ещё не даёт вам покоя, Томас? – С живейшей готовностью объяснить, полюбопытствовал Арсен. – Вроде бы уже всё разложили по полочкам, а вы всё никак не успокоитесь!

– Не понимаю, почему он отошёл от своих привычек, и убил ту женщину, Иветту Симонс! – Признался Томас, но при этом вовсе не смотрел на меня вопросительно, и не пытался делать никаких намёков. Он, похоже, и не думал в этом направлении, несмотря на то, что я упоминала как-то, что была знакома с Иветтой.

– Боюсь, этого мы никогда не узнаем, – ответил русский журналист, безразлично пожимая плечами. Его такие мелочи не волновали – ну, право слово, кто их поймёт, этих сумасшедших?

– Блондинка, чертополох… – Продолжал недоумевать Томас, хмуря тёмные брови. – Как-то всё это… неизысканно, что ли? Я читал, что её единственную задушили голыми руками, а не верёвкой, не поясом. К тому же, до отъезда в Швейцарию, эта Симонс была единственной его жертвой, убитой не в Париже, а в Лионе!

Учитывая то, что родом из Лиона была ваша покорная слуга, мадам Жозефина, беседа начинала принимать опасный оборот. Не сомневаюсь, что ещё чуть-чуть, и Томас догадался бы связать одно с другим. Не устану повторять, что человек это был на удивление умный, проницательный и сообразительный!

Но, уж признайте, пожалуйста, под конец моего рассказа, что и сама Жозефина была далеко не промах!

Опустив ресницы, она изобразила неподдельную скорбь на лице, и сказала тихим голосом:

– Я ведь уже говорила, я немного знала графиню Симонс. Почему-то только теперь, после ваших слов, я вспомнила: незадолго до смерти она наняла какого-то неизвестного художника из Парижа, чтобы он написал её портрет. Наши, лионские мастера не хотели с нею связываться из-за взбалмошного характера и завышенных требований, а тот легко согласился, потому что не был с нею знаком. И потому, что сумму за этот портрет Иветта назвала баснословную, как тут откажешься? Думаю, если вы спросите её мужа, Дэвида Симонса, как звали того художника, он назовёт вам имя Габриеля Гранье.

А уж Жозефина постарается, чтобы он именно так и сделал.

Эпилог

Ровно год спустя, в шикарном двухэтажном особняке на улице Риволи давали домашний концерт. Маленькая светловолосая девочка играла на фортепиано, старательно перебирая лёгкими пальчиками по клавишам. Это была старая, забытая мелодия, невероятно сложная в исполнении – я уже достаточно хорошо разбиралась в музыке, чтобы это понимать. Музыка стала моей второй страстью после живописи.

Мадам Росселини, пожилая итальянка, сидела без малейших движений, прижав руки к груди, и, обратившись в слух, пыталась найти нюансы, неточности и ошибки в удивительно красивой мелодии, льющейся из-под пальцев семилетней мастерицы. Напрасно старалась. Я, например, уже с первой секунды поняла, что не будет никаких ошибок – эта малютка привыкла во всём достигать совершенства, она была такой же упрямой и старательной, как и её отец. Эти мысли заставляли меня улыбаться, особенно, когда я вспоминала ту феноменальную настойчивость, с которой он снова и снова добивался меня. И как это ему только не надоедало, право? Мне не было от него ни малейшего спасения, а он как будто не замечал моей демонстративной холодности, и продолжал свой усиленный штурм, изо дня в день, с ещё большим упорством, вплоть до того знаменательного дня, когда крепость под названием Жозефина Лавиолетт пала, не выдержав долгой обороны. Я снова улыбнулась, вспомнив его счастливые глаза, когда пропасть между нами начала стремительно сокращаться… И то, с какой надеждой он смотрел на меня тогда, заставило меня улыбнуться в третий раз. А что вы хотите? Я теперь часто улыбалась! Гораздо чаще, чем раньше.

Благодаря Эрнесту я изменилась, стала намного лучше, это даже Франсуаза заметила, а уж вы-то знаете, как редко говорит она что-то хорошее в мой адрес! А ещё Эрнест научил меня прощать. Именно поэтому рядом со мной сидел сейчас пожилой, худой мужчина, Гектор Лавиолетт, мой отец. Он уже давно жил с нами, в нашем огромном особняке на одной из самых известных улиц Парижа. Он больше не перебивался с хлеба на воду в своём разорённом лионском домике, он готовился встретить почётную старость в роскоши, и был мне за это бесконечно благодарен. А ещё он хорошо играл на фортепиано, и сумел научить нашу малютку некоторым фокусам, ещё до того, как я наняла для неё мадам Росселини, превосходную пианистку и просто хорошую женщину. Поэтому сейчас папа прислушивался, чуть склонив голову на плечо, и всё пытался понять – не фальшивит ли?