Фиалки по средам

Когда какой-нибудь критик перечислял наиболее талантливых романистов нашего поколения, Шалон негодовал, не обнаружив в этом списке своего имени. «Биду — подлец!» — говорил он. Или: «От Жалу я этого не ждал!..» В конце концов, подобно тем безумцам, которые сначала уверяют, будто их преследуют соседи, а затем начинают считать своими врагами собственную жену и детей, он вдруг решил, что и «Пятёрка» недостаточно хорошо отнеслась к его книге, и постепенно отдалился от нас

Быть может, в какой-нибудь другой, менее искушённой среде он всё ещё находил то беспричинное и слепое уважение, которое мы так долго выказывали ему. Три раза подряд он не являлся на наши встречи. Бельтара написал ему, но ответа не получил. Тогда было решено, что я отправлюсь к нему как посланец всей «Четвёрки».

— Ведь в конце-то концов, — говорили мы, — бедняга не виноват, что лишён таланта!

Я застал его дома, он принял меня, но в обращении его сквозила холодность.

— Нет, нет, — отвечал он мне. — Всё дело в том, что люди подлы, и вы ничем не лучше других. Пока я был у вас на ролях советчика, восторженного поклонника ваших талантов, вы оставались моими друзьями. Но как только я вздумал сам заняться творчеством, как только ты, да, именно ты, почувствовал во мне возможного соперника, ты сделал всё, чтобы замолчать мою книгу.

— Я? — воскликнул я. — Да если бы ты знал, сколько я предпринял усилий в твоих интересах…

— Знаю… Видел, как это делается: начинают за здравие, а выходит за упокой!..

— Боже мой, Шалон, ты чудовищно несправедлив! Да вспомни тот день, когда ты пришёл ко мне сказать, что уезжаешь в Напуль, где сможешь наконец спокойно поработать. Ты колебался, говорил, что нс чувствуешь подъёма творческих сил, — если бы я не поддержал тебя тогда, ты бы остался. Но я ободрил тебя, похвалил твоё решение!..

— Вот именно, — сказал Шалон. — Этого-то я никогда вам не прощу — ни Глэдис Пэкс, ни тебе.

Он поднялся, подошёл к двери и распахнул её, давая понять, что разговор окончен. Уходя, я успел расслышать следующие знаменательные слова:

— Вы загубили мою карьеру.

* * *

— Но всего любопытнее, — заметил Бельтара, — что Шалон был совершенно прав.

Отель «Танатос»

— Как с акциями «Стал»? — спросил Жан Монье.

— Пятьдесят девять с четвертью, — ответила одна из двенадцати машинисток.

В треске пишущих машинок слышался джазовый ритм. В окно видны были громады Манхеттена. Хрипели телефоны, торопливо ползли бумажные ленты, наводняя контору зловещими полосками серпантина, испещрённого буквами и колонками цифр.

— Ну как «Стал»? — снова спросил Жан Монье.

— Пятьдесят девять, — ответила Гертруда Оуэн.

Она на минуту перестала печатать и взглянула на молодого француза. Он сидел в кресле, не шевелясь, стиснув голову руками. Казалось, он сражён наповал.

«Ещё один, чья песенка спета, — подумала она. — Тем хуже для него. И для Фанни…»

Жан Монье, представитель нью-йоркского отделения банка Холмэна, два года назад женился на своей секретарше, американке.

— А «Кэнникот»? — снова спросил Монье. — Двадцать восемь, — сообщила Гертруда.

За дверью послышался чей-то громкий возглас. Вошёл Гарри Купер. Жан Монье поднялся с кресла.

— Ну и представление! — загремел Гарри Купер. — Курс акций упал на 20%. А ещё находятся дураки, отрицающие, что это кризис.

— Да, это кризис! — сказал Жан Монье и вышел.

— Погорел бедняга! — произнёс Гарри Купер.

— Да, — откликнулась Гертруда Оуэн, — Он поставил на карту последние деньги… Мне сказала сама Фанни. Она сегодня же бросит его.

— Что поделаешь? — вздохнул Гарри Купер. — Одно слово — кризис.

Красивые бронзовые двери лифта неслышно сомкнулись.

— Down[8], — приказал Монье.

— Как «Стил»? — спросил мальчик-лифтёр.

— Пятьдесят девять, — ответил Монье.

Он покупал эти акции по 112 долларов и, значит, потерял 53 доллара на каждой. С остальными акциями, приобретёнными им, дело обстояло не лучше. Он вложил в них то небольшое состояние, которое ему удалось сколотить в Аризоне. У Фанни не было ни цента. Да, это конец… Выйдя на улицу, он быстро зашагал к метро. Он пытался думать о будущем. Начать всё сначала? Прояви Фанни мужество, это было бы вполне возможно. Он вспомнил свои первые трудные шаги, вспомнил, как пас стада в степях Аризоны, своё быстрое восхождение. В конце концов, ему всего тридцать лет. Но он знал, что Фанни его не пощадит.

Так оно и вышло.

Проснувшись на следующее утро в полном одиночестве, Жан Монье почувствовал, что у него нет больше сил бороться. Он любил Фанни, несмотря на всю её душевную чёрствость. Негритянка принесла ему обычный его завтрак — ломтик дыни и овсяную кашу и попросила денег.

— Где хозяйка, мистер?

— Уехала.