Фигуры на плоскости

Принял лекарства, она ему почитала — он просил старого, совсем старого — потом отошла приготовить питье, вдруг крик: «Нина, кажется, я умираю. Звони Матвею!» Пошла искать телефон, вернулась, он говорит: «Не звони. Мне лучше». А потом вздохнул глубоко два раза и перестал дышать.

— Он часто вспоминал о тебе в эти дни.

Не надо, думает Матвей. Поздно. Все — поздно. Он начал чувствовать сердце еще в самолете, теперь оно заболело сильней.

Она ему много читала. Стихи. Он любил стихи.

Мама не кажется ошеломленной. Только очень сосредоточенной.

— Матюш, мы договорим и… Ты где?

Он в Нью-Йорке.

— Мы договорим, — повторяет мама, — и я выключу телефон.

Ей без перерыва звонят. Плохо, что мама одна.

Она отвечает: нет, ничего. Но людей, конечно, не избежать. Да и отцу всегда нравилось многолюдье.

— Братья твои приедут.

Братья. Они все время звонили в последние дни. Требовали, чтоб она действовала. Люди по-разному реагируют.

— Ничего нельзя было сделать, — говорит Матвей. — Мы ведь были готовы к этому.

— Да, — отвечает мама. — Пойду к нему.

Матвей бы успел, возможно, если б — бегом, но время в какой-то момент пошло слишком быстро, да и прилетели они в Нью-Йорк с опозданием. Стойка закрыта — до завтра, самолеты в Москву летают один раз в день. Они его выкликали — делали объявления. Не привык он еще к новой своей фамилии.

— У меня сегодня отец умер, — произносит Матвей со стыдом.

Это очень плохо, им жаль. Они отправят Матвея в гостиницу. — Гостиница, ночь — нет, немыслимо. Надо действовать, перемещаться, помогите, пожалуйста. — Они посмотрят, что можно сделать. Лондон, Франкфурт, Париж — нигде нету мест. Вот, есть возможность лететь через Рим. Они посадят его в первый класс. В знак… ну, ясно чего. Доплаты не требуется, вот билет, вот посадочный, торопиться некуда, пусть уложит все хорошенько. Как он вообще? — Спасибо, все ничего. Правда. Он им очень признателен.

Биологическая, природная связь с отцом всегда ощущалась слабо: нечему рваться. Странно все-таки: был отец, теперь нет. Еще — боязно от того, что предстоит увидеть: холодное, пожелтевшее тело, труп. Или его увезут? — нет, отец не любил «патефонно-чемоданной культуры», он бы такое решение не поддержал.

Матвей всего-то и видел покойников — одного из тренеров своих по шахматам, это не было страшно, полно народу, где-то далеко — венки, гроб, — и ленинградскую бабушку, мамину маму. С ней он был не то что не близок — едва знаком, та не приняла замужества дочери, зять приходился ей почти что ровесником, чуть ли не однокурсником. И дома, и в церкви мама непрерывно поправляла что-то на мертвой бабушке, гладила ее, трогала, Матвею казалось — немножко нарочно, как будто бы для него. А он постоял, как все, потомился своим неучастием, поцеловал бумажку на лбу.

Первый класс самолета, летящего в Рим. Там он застрянет еще почти что на шесть часов, в Москве окажется вечером. Рядом — пестро одетые американцы, большая компания, мужчины и женщины, много свободных мест.

— Make yourself comfortable, — устраивайтесь.

Фигурам должно быть комфортно, да. Матвей что-то автоматически выпивает, крепкое, еще на земле. Он почти не употребляет спиртного, но когда и выпить-то? Может, удастся заснуть. От еды он отказывается.

Газеты. Тележка газет. Вспоминает: читайте, приобретайте мнения. Соседи берут по нескольку штук — газеты огромные, как порции в здешних кафе. Погружаются — мужчины и женщины — в колонки цифр. Печать мелкая-мелкая, котировки акций: наша цивилизация — проект финансовый и правовой.

Матвей тоже берет газету — чтоб прочесть ее целиком, не хватит нескольких дней. Политика, политика, местные новости, искусство, спорт. По вновь обретенной привычке он принимается было просматривать тексты шахматных партий, но прекращает — зачем? А вот и страница, где некрологи — можно сказать, прямо к случаю.

Всех, чьи истории он читает, объединяет одно — их жизни закончились в апреле нынешнего, тысяча девятьсот девяносто девятого года. Как и жизнь отца. Про каждого — где, от чего умер, кого из родных пережил, вехи карьеры и что-нибудь симпатичное, чем кто запомнится. Впрочем, необязательно симпатичное.

Умер сенатор-республиканец Хруска, Храска, как правильно? Девяносто четыре года, имел большое влияние на Юридический комитет. Противник насилия и порнографии в средствах массовой информации. Борец за смертную казнь. И против ограничений на продажу оружия. При Никсоне выдвинул в Верховный суд своего протеже, которого многие считали человеком серым, посредственным. «Хоть бы и так, — говорил сенатор. — Люди в большинстве своем — серые. И люди, и судьи. Они достойны иметь своего представителя». Оставил двух сыновей, дочь.