Фиктивная жена герцога Санси (СИ)

– Всё закончено, мессиры, – в последний раз вздохнул старик, и больше я его не слышала. А мои похитители схватили меня и снова куда-то потащили. Я даже воспротивиться не могла – наложенные чары ещё мешали говорить и двигаться. И рука ныла, та, что в брачной перчатке. Вот ведь ироды! Похитили, замуж выдали, всю мою жизнь сломали! Как я теперь? Если соберусь выйти за кого-нибудь – не смогу, ведь уже замужем и даже не знаю, за кем!

Снова галоп на лошади животом на седле…

Да когда ж они меня в покое оставят? Ясно же, что я им не нужна, а только обряд бракосочетания со мной, да и тот непонятно зачем. Стало страшно, что убьют и бросят в лесу, но, подумав, я отмела такой исход событий. Стоило платить священнику за свадьбу, чтобы убить жену?

Лошадь, на которой я ехала, остановилась резко, как вкопанная. Всадник спрыгнул и снял меня, поставил на землю. По запаху и звукам всхрапывающих кляч я поняла, что мы вернулись к дилижансу. Но ни причитаний монашки, ни толстяка, ни охранника я не слышала. Чары начинали слабеть, и я старательно сжимала пальцы в кулаки, чтобы снова обрести власть над своим телом. На ухо мне сказали внушительно:

– Забудь обо всём, что произошло, и самое главное: не пытайся найти своего мужа. Это фиктивный брак, ты никогда не узнаешь имя. Тебе это не надо, а вот за труды.

В ладони оказался мешочек с круглыми твёрдыми монетами. Меня оставили в покое, кто-то свистнул, лошади заржали, и опять я услышала галоп. Нервный галоп… Лошади породистые, норовистые. Мой новоиспечённый фиктивный муж не из простолюдинов. Он явно знатного рода, раз может себе позволить так обращаться с дорогими скакунами!

Руки, тяжёлые, словно я их отлежала, постепенно возвращались к жизни. Мурашки заставили поморщиться – это больно и неприятно. Но я наконец-то смогла сбросить вонючий мешок с головы. Огляделась и ужаснулась. Бандиты лежали мёртвые, заколотые шпагами мессиров, которые меня украли. Чуть поодаль от дилижанса, раскинувшись звездой, смотрел белёсыми глазами в ночное небо охранник, не успевший выронить ружьё. Кучер мешком валялся у леса, толстяк – у колёс повозки, а из дилижанса наполовину вывалилась похожая на гувернантку молодая женщина, вся в крови. Прислушавшись, я уловила тихий стон. Стонали внутри.

Аккуратно перешагнув через женщину, я забралась в дилижанс. Старалась не смотреть на мёртвых, хотя и знала, что они не причинят мне вреда. Монашка полусидела на скамье, держась за живот, стонала с закрытыми глазами. Не заплакать бы от страха! Я сделала несколько глубоких вздохов, как учил меня дядя Августо, чтобы сосредоточиться на монашке, приблизилась и коснулась её руки:

– Святая сестра, вы ранены?

Она открыла голубые, как ясное июльское небо, глаза и посмотрела на меня странно, улыбнулась:

– Я скоро умру, дитя моё. Исповедуй меня и причасти.

– Но я не могу! Я не священник, – испуганно ответила я, пытаясь отнять её руку и взглянуть на рану. Монашка схватила меня за запястье другой рукой и зашептала быстро и горячо:

– Ты можешь, кто другой? Нет никого, только ты. И так уж держалась, не умерла… Исповедуй меня, и я открою тебе самый страшный свой грех, тайну, которую не желаю уносить с собой в могилу!

Я глотнула ставшую вязкой слюну. Могу ли я? Имею ли право? Монашка и правда уж совсем плоха, даже если я потороплюсь отвезти её в город, к ближайшей церкви, не доедет она до святого отца… А как оставить добрую женщину без святых таинств, если она при смерти? Я взяла руку монашки и сказала дрожащим голосом:

– Именем господа нашего прошу тебя рассказать о своих грехах.

Она принялась говорить: слабо, тихо, захлёбываясь. Звали её сестра Паулина, она говорила много о детстве, о том времени, когда жила в грехе, пока не стала святой сестрой, о том, что и в монастыре иногда нарушала каноны и тайком ела скоромное в пост или гневалась на сестёр и на мать-настоятельницу, что грешила гордыней, считала себя лучше некоторых, а теперь кается и просит бога простить её. Я выслушала монашку и сказала ей:

– Господь отпускает тебе твои грехи. Постой, я найду вино и хлеб…

Эти два атрибута причастия точно были в моём сундуке. Конечно, ни хлеб, ни вино не были освящены в церкви, но я подумала, что бог меня простит. Ведь нет времени искать священные таинства его, да и не в них дело. Сестра Паулина и так отправится на небеса, потому что грехи её не смертные, да и она в них покаялась перед свидетелем.

Сунув монашке в рот маленький кусочек мякиша, я аккуратно капнула туда же маленько вина. Женщина проглотила с трудом и выдохнула:

– Спасибо тебе… Уж думала, никто меня не найдёт и не поможет… Теперь можно и умирать…

– Нет, вы не умрёте, святая сестра, – со слезами сказала я. – Сейчас я отвезу вас в город, до него всего два десятка миль!

– Стой! – она схватила меня за руку. – Я должна рассказать тебе… Наклонись, девочка моя, мне трудно говорить…

Я наклонилась ближе к её лицу. Пересохшие губы зашевелились. Монашка прошептала:

– Это тайна, никому не открывай её.

* * *

Жизнь при дворе замирает, лишь когда король спит.