Филарет. Патриарх Московский

Царь развязал верёвочку и вытащил двумя пальцами из мешочка деревянный кругляш величиной с ноготь большого пальца руки взрослого человека.

– О! Глянь-ка, Михал Петрович! Знаешь, что это?

– Как не знать, великий государь, – сказал и вздохнул Головин. – Даже слово выговорить боязно.

– А ты не боись, тут ушей нет.

– Боюсь, государь.

– Ну, так я скажу. Это «шашка». А какое у нас наказание играющим в шашки?

– Так, это… На кол садют.

– Так я не играл! – возопил я, дрожа всем телом и обливаясь потом.

– Ты их сам сделал, а это ещё и худшее.

– Я не знал! простите меня, великий государь.

Я упал на колени, как подрубленный и больно, кстати, ударился. Ударился и заплакал. Слёзы брызнули такие крупные, что моментально вымочили мою рубаху.

– О, ты какой! – удивился чему-то царь. – Ему ещё и кола не показали, а он жалиться. А ежели на дыбу? Как ты государеву тайну хранить будешь?

Голос Ивана Васильевича показался мне каким-то слишком мягким и добрым. Я открыл глаза и увидел его улыбающееся лицо. Дед тоже улыбался.

– Что? – спросил я, ничего не понимая. – Какая тайна? Какая дыба?

Царь подошёл ближе и положив ладони на плечи, заглянул мне в глаза.

– Это мы шутковали, отрок. Прости нас грешных, за потеху над дитём. Не отдадим мы тебя попам. Мы и сами в грехе живём… Да Михал Петрович?

– Так и есть, государь, – вздохнул Головин. – Грешен, прости Господи, люблю шахматы. А вот в шашки давно не игрывал.

– Так жёг я бесовскую забаву два раза. В первый – на радость митрополиту Даниилу в году этак пятьдесят втором от сотворения, а второй раз в пятьдесят девятом году на соборе, чтоб им всем пусто было. А шахматы сберёг. Чем бы мы с тобой воевали?

Я стоял, разинув рот. Государь разложил мою доску, проверяя её петельки, высыпал из мешочка шашки и начал расставлять «белые».

– Простил?

– Простил, – буркнул я.

Хотел сказать: «Бог простит», да что-то удержало.

– Ну, расставляй тогда. Играть-то можешь?

Я кивнул и длинным рукавом вытер сопли и слёзы, сильно шмыгая носом.

– Смотри, мозги не всоси, – серьёзно сказал он. – так бывает.

– У меня крепкие мозги.

– О! Вот сейчас и проверим. На щелбаны играем. Идёт?

– Идёт, – снова шмыгнул носом я, но уже несколько аккуратнее.

– Не боязно будет в царский лоб бить? – коварным голосом спросил Иван Васильевич. – Ежели выиграешь, конечно. Давненько не брал я в руки шашек.

Я с удивлением воззрился на него.

– Что? – спросил он. – Что-то не так?

– Ходи, государь.

В шашки я играл не плохо, а вообще никак. Как, впрочем, и в шахматы… Но я этому совсем не удивился. Лет-то мне было сколько? Восемь! Да и видел я шашки в первый раз, кажется…

Короче… Я проиграл Ивану Васильевичу два раза, и он понял, что в шашки я играть совсем не умею. Он так и сказал, потирая ноготь среднего пальца, ушибленный о мой лоб:

– Не-е-е, Михал Петрович, это не соперник. Давай-ка ты, лучше садись.

Головин с удовольствием пересел за моё место на табурет, а я пересел, потирая рукой отбитый лоб, на скамью, стоящую у раскрытого окна. Солнце заходило и отражалось розовым на движущихся в сторону севера облаках. С пересыхающей реки летели комары.

– Может прикрыть окно, государь? Заедят же тебя ночью!

– Закрой-закрой, Федюня. Спаси тебя Бог. Вишь, Петрович, какой заботливый, у тебя внук растёт. О государе заботиться, чтобы кровушку лишнюю не пролил.

– Да, за такое и наградить не зазорно.

– Кстати о «наградить»… Государь, эти шашки я для тебя делал. В дар. И мне самому ничего не надо. Но просил помочь плотника, которому обещал за скорую работу целую копейку. Не даш-ли?

– Копейку? – удивился царь, потирая лоб и замахиваясь на казначея локтем. – Есть у нас копейка в казне, казначей?

– Есть, великий государь. Копейка в казне найдётся.

– Ну, так выдай.

– Так… Казна уже закрыта.

– Ты из своих выдай, я тебе завтра отдам.

Голованов притворно вздохнул.

– Вот так всегда, Федюня, «дай свои, потом отдам»…

Он полез в кошель и, вынув московку, передал её мне.

– И не отдаю, скажешь?! – возмутился государь.

– Отдаёшь, конечно, но ведь я всю ночь мучится буду… А вдруг именно завтра и не отдашь. Очень я всегда переживаю.

– Ростовщик. Нехристь.

– Обижаешь, государь. А то, что в рост даю… Так и церковь твоя не брезгует этим.

Государь вздохнул и двинул шашку.

– Как с этим быть? Ума не приложу. Монастыри зажрались, прости Господи. Запрещают игры для ума, а сами людьми торгуют и в рост дают… В половинный рост. Тьфу! Зевнул! Сдаюсь!

Он снова подставил лоб.

– Правильно попы говорят, что шашки вызывают гнев и вражду. Я уже готов тебя отдать тиуну.

– Вот почему я с тобой, государь, и не люблю играть. Очень уж ты горяч и гневен бываешь, когда проиграешь.

– А ты поддался бы.

– А ты накажешь за это.

Царь рассмеялся и посмотрел на меня.

– Спасибо, тебе Федюнька, что помог сегодня здоровье поправить и день скрасил.

Он поднялся, прислушиваясь к спине, из кресла, подошёл к сундуку и вынул из него приятно звякнувший серебром кожаный мешочек.

– Тут сто копеек. Это тебе за заботу твою. А за шашки тебе завтра казначей столько же выдаст. И на баланс прими, шашки-то.