Филарет. Патриарх Московский

– Читаются и тайнописи… Я не знаю, какую выгоду ты, деда, имеешь, но явно не копеечную. Рисковать сдохнуть на дыбе за одну копейку? Это так глупо, что глупее не бывает.

– Мудрёно говоришь, Федюня. Не пойму я тебя, что-то. Тебе мало копейки? Это же большая деньга получается. Мы порой и три три четыре записки в день пишем. Встречаться-то нельзя.

– Ну и что мне эти три-четыре копейки в день? Хоромы не отстроить, слуг не содержать…

– Ты уже о хоромах и о слугах грезишь? Ну, ты молодец! Ты забыл об окладе боярском в казенных палатах, что тебе накинул государь? Двадцать рублёв. То большая сумма.

– Но, вы же не каждый день переписываетесь?

– Не каждый, конечно.

– За год сколько раз?

– Так, кто считал-то?

– Ну, пусть будет сто раз. Это сто копеек, а значит – рубль. За двадцать рублей я делаю, то, что для меня интересно и безопасно, если узнает государь, а за один рубль я рискую головой.

– Так, не всегда же рискуешь!

– Как это не всегда? Я уже сейчас рисковать буду ежедневно, даже если никакой записки больше не принесу.

– Отчего?

– Да, от того, что уже помаран с вами! Царь-батюшка не станет разбирать, кто и почему с англичанами якшается. Это как в говно вступить. Вроде и оттёрся, а всё равно воняет. Тут если по копейке платить, то, хотя бы за каждый день. Вот в году триста шестьдесят пять дней, так за год и плати – три рубля с полтиной и ещё пятнадцать копеек. И лучше наперёд. А то, Бог знает, что будет завтра? Куда свинтит твой английский посол? Свинтит и денег не заплатит.

– Разумно мыслишь, – согласился, вздохнув Головин, – но почему сразу в говно?

– Вот, если он сейчас про это прознает, как думаешь, сможешь ты отбрехаться?Ведь он сразу про крамолу подумает и на дыбу потянет спрашивать: «а почему, собственно?».

– Разумно, – снова повторил Головин, почёсывая бороду.

– Ну, а если разумно, то так и скажи, своему англичанину, что за организацию передачи тайных сообщений, я требую четыре рубля в год. И деньги прошу выдать вперёд. А хочешь, я сам ему скажу?

Дед, уважительно, посмотрел на меня и, хмыкнув, проговорил:

– Дженкинсон сразу сказал, что из тебя будет толк.

– Дженкинсон? – удивился я, понимая, что это имя мне, вроде как, знакомо. – Это этот британец?

– Почему ты сказал британец? Все их здесь зовут «англичане». Где ты слышал это слово?

– Не помню, – соврал я. – В манеже, наверное. Там им вечно перемалывают кости. За их товар беспошлинный. У них же морды бритые, вот и зовут их так.

Я знал, где слышал это слово. У себя в голове. Демон его повторял на разный манер: «Бриты, британцы, англосаксы, англы», и тоже с негативным подтекстом. А почему, не ведал. Однако подумал, что надо будет сегодня ночью покопаться у себя в голове, и разведать про этих бритов побольше. На сон грядущий это получается значительно легше.

– Да, деда! Царь мне за шашки обещал выкуп. Сказал у тебя забрать.

Головин стукнул себя полбу ладонью.

– Там лежат. А ты где хранишь деньги? Сумма ведь большая.

– Да вон они… В сундуке под крышкой лежат. А что?

– Ну, раз там, пусть лежат.

– А почему мне, боярину земля не причитается? – вспомнил я о том, что мне п одумалось ещё вчера, но спросить побоялся.

– Почему не причитается? Причитается. Но нет пока лишней. Расписана вся пахотная землица с весями8да людишками.

– Да я бы и без людишек земельку бы взял. Пустошь бы какую… Или леса…

– Зачем? – удивился дед. – Взяв землю, должен будешь содержать и выставлять в поход дружину, платить в казну. А людей у тебя нет. Тем, что государь не наделил тебя землёй, он оказал тебе великую честь. Ты сейчас «боярин и казенный стряпчий9». Это высокая должность. Выше простого окольничего, как твой тятька. Была такая должность с времён деда царского Ивана, но некому было её дать. Не было достойных. Ты, конечно с двенадцати лет будешь обязан участвовать в военных справах, но лишь как, ближний царю боярин.

– До того дня ещё дожить надо, – вздохнул я. – Это тысяча пятьсот шестьдесят четвёртый будет… Тяжкий год…

– Какой это тысяча пятьсот шестьдесят четвёртый? Почему тысяча пятьсот шестьдесят четвёртый? Ты каким летосчислением пользуешься? Латинянским, что-ли? От Христова Рождества? Вот будет тебе, ежели попы узнают!

– Меня всегда заботило, почему мы в Христа верим, а не считаем от его рождения? А латиняне и греки считают.

– Да потому что нехристи они. Не завещал Христос мир считать от своего рождения. Гордыня это! От отца своего он считал, когда тот сотворил мир. Так и мы… Ладно, пойду я в казематы мои. Принесу деньгу твою к царю-батюшке после вечерни. Позвал он меня поиграть в шашки. А ты его ещё долго лечить будешь?

– Дней пять ещё. А скажи, деда, вправду, что царица слегла?

– О том не велено говорить, но да, слегла. С конца зимы едва встаёт.

– Умрёт скоро, – подумал я, а вслух сказал. – Может и её попробовать пчёлами полечить? Поможет не поможет, но хуже вряд ли будет…