Филе пятнистого оленя

Эта нитка была спущенной петлей — как в вязании. И эта спущенная петля портила ровное полотно жизни — состоящей из асимметричных разноцветных этапов. Больших и маленьких, квадратных и треугольных. С люрексом и с буклированной ниткой. Я-то вязать никогда не умела — но часто смотрела, как вяжет сестра. И мне так нравилось всегда, что она легко может подтянуть эти петельки — подцепила, и нет дырки.

Может, поэтому мне так захотелось подтянуть петлю, сделать ткань ровной и гладкой. И более красивой, конечно, — потому что эта прореха все портила. Я тогда, как и сейчас, смотрела на эту фотографию, и у меня сумбур был в голове — похожий на клубки разноцветных ниток. Которые благодаря моему усердию должны были подтянуть эту петлю. А может, связать еще один кусок, гармонично вписавшийся бы в общую картину. Неровный, яркий, непонятный пока. Но все равно очень красивый…

— Я сразу тебя предупреждаю — это идиотская затея.

Он смотрел на меня насмешливо, лениво перекатывая в толстостенном стакане кусочки льда. Те самые, которые не успело-таки растворить виски. И это несмотря на жаркие градусы, заключенные непонятным образом в безобидной на вид желтовато-красной жидкости.

— Почему?

— Ты ее не знаешь, а я знаю. Я же тебе говорил, что она абсолютно фригидна. Мне этого удовольствия хватило. Но если хочешь — попробуй. Ты совершенно неисправима. — Он покачал головой, все еще улыбаясь.

А мне, как всегда, стало так сладко, словно вся я была наполнена шоколадом — белым, конечно. Я вдруг ощутила, как все намокает между ног — шоколад растаял и вытекал теперь по капле, кожа стала липкой и горячей. И запах оттуда потек — совсем, впрочем, не шоколадный.

— А если у меня все получится — ты к нам присоединишься?

— Не уверен. Я это уже пробовал — это не так хорошо, как ты думаешь.

Я села в кресло. Закурила. Вдохнула медленно горький дым и отдала нехотя его остатки дрожащему вечернему воздуху, наполнившему комнату, распирающему ее, плотному. Встала и вышла, вернувшись через короткое время из спальни, держа в руке фиолетовый искусственный член. Два отростка на нем, маленький и большой. Неполноценная замена устающего все же иногда мужчины.

— Я глупая, милый. И очень стыдная. Мне так хочется, чтобы ты рассказал о ней — как вы с ней это делали. Какой-нибудь случай, приятный для тебя. Пожалуйста…

Я не собиралась его смущать — мне казалось, что нет вещи, способной вызвать у него смятение. Он мог отказаться не потому, что стеснялся, а потому, что ему могло быть неинтересно. Но он не отказался. И его глаза, ореховым цветом и вкусом дополняющие шоколад, наполнивший меня, возбуждали больше любых слов. Глаза, неотрывно смотрящие на меня — спокойные, тяжелые. Два холодных зимних солнца — которые все равно радуют, хоть и не греют…

Мои раздвинутые ноги на подлокотниках кресла. Его негромкий голос — как закадровый текст к картинке, проецируемой у меня в голове. Мягкие, но настойчивые движения вибратора в двух податливых текучих дырочках.

Я видела отчетливо — в соответствии с тем, что он говорил, — ее, такую, как на той фотографии. Молодую, немного широкобедрую, большеглазую. В клетчатом, слишком простом, чтобы быть недорогим, платье. Он начал свой рассказ издалека, и я поставила свой вибратор на самую низкую скорость, собираясь сначала проникнуться настроением, а потом уже начать чувствовать. Я видела ее, приходящую с работы — она в газете работала, в отделе писем, в большом женском коллективе. Приходящую, целующую в щеку мужа — но как-то очень долго целуя, нежно, не так, как всегда. И шепчущую сладко, что сегодня она хочет, чтобы они занялись этим — прямо сразу после ужина. Бокала красного вина и легкого салата. Или даже перед ужином — и она хочет, чтобы сегодня все было по-другому, она готова, действительно готова.

Вибратор переключился на следующую скорость. Они лежали в постели. Она — в прозрачном белом халате, наброшенном интимно на голое, влажное после душа тело. Он — абсолютно обнаженный, ласкающий ее медленно, гладящий грудь, целующий шею. Ее слабый стон, непривычный, немного неестественный, но наконец-то вылетевший из ее покрасневшей души. Первый, но совсем не последний — один из тысячи стонов, которые должны раздаваться в течение этого великолепного вечера.

Потом он начал приподниматься, и то твердо набрякшее, что было у него между ног, повисло над ее раздвинутыми ляжками восклицательным багровым знаком — только знаком, положенным набок, указывающим путь хозяину, указывающим место восклицания. Черно-красное, из плоти и волос, место. Клейко раздвинутое, ждущее, замирающее.

— Не знаю, откуда она это взяла — может, на работе кто рассказал, там женщин много было. Наверняка делились подробностями интимной жизни. Но я, короче, в нее войти пытаюсь — злобясь немного, потому что не понимаю, что во всем этом нового, а она вдруг ноги сдвигает. «Я хочу по-другому». И переворачивается на бок, и на попку мне показывает…