Филип Дик: Я жив, это вы умерли

Самым удивительным было то, что этого не случилось. Хотя «серьезные» произведения Дика, принадлежащие к литературе основного направления, мейнстрима, как принято говорить в Америке, возможно, были не слишком хороши, но уж точно не были худшими. В то время, когда стольких писателей, прежде чем они канули в Лету, вовсю хвалили и называли самородками, Дик был вынужден терпеть неудачи и скромно совершать свой путь по беговой дорожке, в сущности, достаточно открытого мира буржуазной литературы. Что-то мешало ему, и если это вначале казалось необъяснимым невезением, то — много позже — оказалось знаком несравненно более высокого призвания.

В пятидесятых годах, создав восемьдесят с лишним рассказов и семь научно-фантастических романов, он написал также не менее восьми «серьезных романов», однако все они были отвергнуты. Неудачи мужа не обескураживали Клео, верившую в мифы о непонятом художнике и беззаботной богеме. По ее мнению, артист, по крайней мере, в самом начале своего пути, должен быть непонятым, а богема — беззаботной, так же как военные должны быть болванами с галунами, а голливудские фильмы — тупыми, шаблонными и коммерческими. И, прикалывая кнопками к стене письма с отказами, которые падали в их почтовый ящик с ужасающей частотой — однажды они достали одновременно целых семнадцать штук — Клео с искренней убежденностью говорила о том, как глупы все эти зомби в серых костюмах, заправляющие издательствами, и как оригинален и талантлив ее муж, что скоро всеми будет признано. К тому времени в газетах начали писать о поколении битников, рисуя шаблонные образы беспечного парня и писателя-бунтаря, на которых Фил, по крайней мере, внешне, походил: джинсы, рубашка в клетку, как у лесоруба, и старые армейские ботинки. Клео мечтала для мужа о славе Керуака, и, когда они изредка отправлялись через залив в Сан-Франциско, пыталась затащить его в одно из пропитанных дымом маленьких кафе Северного взморья, где поэты-битники слушали джаз и до глубокой ночи читали свои произведения.

К сожалению, Фил не любил ни поездки через залив, ни задымленные кафе, ни джаз, ни шумные сборища писателей. Он страшно боялся, что кто-нибудь спросит его, что он написал, и уже привык к усмешке превосходства, с которой самый непонятный поэт, из числа тех, кто публикует свои творения за собственный счет, встречал его смущенное бормотание насчет научной фантастики. Менее уверенный в себе, чем жена, и менее склонный возмущаться, Дик сомневался в том, что неуспех был признаком гения, и отворачивал несчастный взгляд от стены с отказами, не осмеливаясь потребовать, чтобы эти трофеи убрали. «Как? — воскликнула бы Клео. — Только не говори мне, что тебе стыдно!» Оставаясь один, Фил вынимал из своего бумажника и созерцал как некую реликвию совершенно непримечательное письмо одного «серьезного» романиста, Херба Голда, которого он едва знал, но который был столь любезен, что назвал его «дорогой коллега», как если бы он тоже был настоящим писателем.

Чувствуя себя неполноценным среди тех, кого бы он хотел считать своей ровней, Дик был таковым и для обычных людей: тех, кто делал карьеру, жил в добротных благоустроенных домах, зарабатывал деньги. Он всегда мог как Клео презирать их успех, но Филип прекрасно понимал, что они презирают его провал. Гордость называться независимым и не иметь начальства мало чего стоила перед нескончаемыми тяготами бедности. Возле них находился магазин под названием «Счастливый пес», где продавался корм для домашних животных. Филип Дик ходил туда несколько раз покупать конину, считающуюся в Америке непригодной для употребления в пищу человеком. Однажды продавец внимательно оглядел покупателя и одной лишь фразой метко определил его положение неудачника: «Надеюсь, вы не едите это сами?» Клео, когда он рассказал ей об этом, расхохоталась и в качестве утешения объяснила мужу, что в переводе с греческого его имя, Филип, означает «тот, кто любит лошадей». Интересно, о какой любви идет речь, уточнил он. Значит ли это, что он должен есть их мясо, или же, наоборот, с ужасом отворачиваться от него? Индусы, например, не употребляют в пищу коров, которых они почитают как священных животных; с другой стороны, евреи не едят свинину, так как свинья считается нечистым животным. Филип пришел к выводу, что, с точки зрения сравнительного религиоведения, обе точки зрения имеют право на существование. Так или иначе, факт остается фактом: они ели конину, а в 1955 году в Калифорнии она считалась пищей парий.