Филипп Август

– Я дал почувствовать мою власть моим вассалам, – продолжал Филипп, одушевляясь, – когда приказал, чтобы каждая ссора, которая возникнет между ними, будет рассмотрена нашим парижским судом. В этом я последовал моей воле, а не их. Я освободил общины, я возвысил духовенство, и хотя оно готово отплатить мне неблагодарностью, я об этом не сожалею, потому что захочет оно или нет, но будет служить орудием моим планам. Мои крупные ленники, это правда, испытывают опасения и недовольство. Но я уже урезал их власть, и за меня стоят низшие бароны и богатые горожане. Однако этого мало. Мне надо привлечь на свою сторону часть могущественных вассалов, и тогда пусть другие бунтуют, если рискнут. Клянусь Богом, если они осмелятся, то мой меч проредит их владения, и я оставлю сыну в десять раз больше, чем получил от своего отца. Но некоторые из этих бунтовщиков мне нужны, чтобы укротить других. Филипп де Шампань, который остался бы нечувствителен к истинным благодеяниям, не способен устоять перед почестями и комплиментами. Его надо хвалить и сажать по правую мою руку. Филипп де Куртне мечтает только о подвигах рыцарства – его надо задобрить турнирами. Многие другие находятся в таком же положении, Герен, и если я хочу раздавить их моим железным нарукавником, я должен налить в него меду, чтобы привлечь их туда.

Таким образом говорил Филипп Август, оживленный, без сомнения, тем великим эгоизмом, который называется честолюбием, но также и той силой души, которая возвысила его над веком и которой следует восхищаться, потому что она спасла Францию.

Герен, человек скорее рассудительный, чем дальновидный, был, однако, способен понять эти великие планы и отказался от всякого возражения.

– Я не принадлежу к числу тех безумцев, – сказал он, – которые думают, что обширные планы могут быть исполнены посредством таких слабых средств. Но скудность вашей казны такова, что я, право, не знаю, где найти средства. Я обращусь к преданности парижской буржуазии.

– Повидайтесь с ними, Герен. А я попрошу совета, а может быть, и помощи у Венсенского отшельника. Это один из тех редких людей, чей взор умеет возвышаться, не теряя верности и ясности. Но прежде я пойду взглянуть на приготовления к моему празднеству. Ни за что на свете не хочу, чтобы Тибо де Шампань мог что-нибудь порицать, Герен! Прикажите, чтобы был готов мой конвой.

Герен ушел, Филипп отправился к Агнессе. Через несколько часов он выезжал из Парижа со свитой, достойной короля. Но, остановившись в Венсене, он оставил там свою свиту; потом, набросив на плечи коричневый плащ, прошел через парк пешком в сопровождении одного пажа, которого оставил у ворот леса Сен-Манде с приказанием отворить ему ворота, когда он воротится, и зашагал по тропинке, которая, извиваясь в густой чаще, вела в самую глубину леса.

В половине лье от Венсенской башни находилась тогда старая гробница, которая, судя по еще украшавшей ее скульптуре, должна быть была воздвигнута в память какой-нибудь важной особы, но совершенно неизвестной в то время. Изгладившаяся надпись и разбитый мрамор казались трофеями, посвященными забвению.

В этом-то месте отшельник Бернар выстроил себе хижину, и когда Филипп пришел, то нашел старика сидящим на гробнице и погруженным в глубокую задумчивость. Отшельник был подвержен припадкам экстаза, во время которых он на многие часы терял связь с окружающим миром, и не любил, чтобы ему мешали в это время. Отчасти для того, чтобы избегнуть беспрестанных посещений, которым его подвергало соседство с Парижем, оставил он лес Сен-Манде ради Овернских гор, откуда воротился только по приказанию короля.

Филипп, часто посещавший старика и знавший его привычки, сел рядом с ним, не говоря ни слова, и стал ждать момента, чтобы начать разговор. Долго ждать не пришлось. Через минуту отшельник поднял голову и, узнав короля и не выказав никакого удивления, сказал:

– Вот вы и здесь, сын мой. Я думал о вас, смотря на эту гробницу. Знаете ли вы имя человека, покоящегося под этим камнем?

– Нет, не знаю, добрый отец, – ответил король.

– А между тем это был человек, знаменитый в свое время. Об этом говорит драгоценный мрамор. В свое время этот человек, должно быть, славился своими подвигами и имя его гремело по всей стране. То же самое будет и с вами, сын мой. Вы волнуетесь, чтобы оставить славное воспоминание в памяти людей, а ваша мелочность в сравнении с мелочностью ваших подданных, может быть, кажется вам величием. Пройдет несколько веков, и прохожий, ступая ногой по вашей могиле, не будет знать даже о вашем существовании.

– Увы, добрый отец, – сказал Филипп Август с горькой улыбкой, – никто лучше меня не познавал ничтожества славы, и не будущее тревожит меня, а настоящее. Оно слишком уныло, чтобы думать о чем-то еще.

– Что такое настоящее, которое мучит вас, таким образом? – воскликнул отшельник. – Точка в вечности, капля воды для человека жаждущего, который пьет ее с восторгом, а потом забвение. Что такое сама жизнь?