Филлис

После обеда мы вернулись в гостиную. Джейн Карлтон заявила, что не слишком хорошо себя чувствует, и Рита Голден повела ее в спальню отдохнуть. Гомес продолжал оказывать внимание Филлис, а я в течение получаса сидел и слушал, как Джек Голден и Фред Карлтон обсуждают разные детали рыночной ситуации с сахаром. Я понял, что надежды, мечты и стремления множества людей связаны с переменами в цене сахара, выражаемыми мельчайшей дробью, и что глубокий и непреходящий интерес к этим дробным переменам может стать смыслом человеческого существования. В десять к нам пришла Рита и сообщила Фреду Карлтону, что жена его уснула. Он воспринял эту новость с тем же небрежным невниманием, с которым относился к жене в течение всего обеда. Филлис подошла ко мне, Гомес последовал за ней, и некоторое время шел светский разговор о погоде, жизни в пригороде и качестве обучения в местной школе. До меня дошло, что в этом огромном доме есть дети, но в течение всего вечера их не было ни видно, ни слышно. И тут босая Джейн Карлтон, спотыкаясь, спустилась по лестнице и стала «травить» в углу гостиной. Лицо Риты Голден перекосило от злости; Гомес и Джек Голден сделали вид, что ничего не случилось; а Фред Карлтон, матерясь шепотом, поспешил жене на помощь. Филлис попрощалась, извиняясь за ранний уход и сославшись на долгую дорогу и утренние занятия. Единственным, кто попрощался по всем правилам, оказался Максимилиан Гомес, выразивший пожелание вновь встретиться с Филлис.

Уже по пути в Нью-Йорк Филлис спросила меня, знаю ли я анекдот про мальчика, который бился об стенку и на вопрос, зачем он это делает, ответил: «Зато потом так хорошо!»

— Знаю и понимаю, — ответил я.

— Весь вечер, — продолжала Филлис, — безостановочный кошмар. Том, вы когда-нибудь оказывались в ситуации безостановочного кошмара?

Я кивнул и заметил, что Гомес был к ней более чем внимателен.

— Ужасный человек, — сказала Филлис.

— Правда? Не может быть. Он показался мне весьма галантным кавалером.

— Мне он не понравился, — продолжала она. — С ним что-то не так. И во внешности, и в поступках что-то не так. И в ухаживании за мной что-то не так. Том, вы знаете, кто он?

— Да, я знаю, кто он.

— Тогда почему же он обращался со мной, будто я прекрасна и очаровательна?

— Потому что не исключено, что вы прекрасны и очаровательны, и, может быть, газеты пишут о нем не всю правду.

— Мне он не понравился. А туда я больше не поеду. Извините, что втянула вас в это.

— А, по-моему, вечер был очень интересным. И не надо жалеть, что повезли меня туда. О чем говорил с вами Гомес?

— Обо всем. О работе, о доме, о том, чем я увлекаюсь. И задавал вопросы: глупые, смешные вопросы.

— Какого рода вопросы, Филлис?

— Насчет бомбы. Я не люблю говорить на эту тему, но он все время возвращался к ней.

— А он не спрашивал, можете ли вы сделать атомную бомбу?

— Откуда вы знаете?

— Подслушал, наверное, — сказал я.

Часть шестая Джон Ванпельт

На следующий день занятия у меня начинались после двенадцати, и я смог отоспаться. В одиннадцать тридцать почистил зубы и начал бриться. И тут зазвонил телефон. На проводе оказался начальник полиции Камедей, предупредивший меня, что заедет в течение получаса. Когда я высказал сомнение по поводу разумности визита ко мне домой, он весьма определенно высказался по поводу разумности моего прихода на Сентер-стрит. Больше я не спорил, а лишь выразил готовность с удовольствием принять его у себя через полчаса.

В дверь позвонили, когда я курил первую сигарету и пил первую чашку кофе. Приехал Камедей. Я принял у него пальто, но от кофе он отказался, раздраженно покачав головой. Вместо этого он достал сигару, откусил конец и уселся в кресле лицом ко мне. Сделав несколько затяжек, он осмотрел комнату, окинув профессиональным взглядом книги и мебель. Годы учения и практической деятельности превратили каждый жест Камедея в оперативное мероприятие. Он не просто смотрел на человека: он смотрел обвиняюще. Он не просто бросал взгляд на предмет: он классифицировал его, оценивал и включал в соответствующую категорию. Жизнь его прошла в мире вражды и преступности, и этот мир заставил его дорого заплатить за выживание. Наблюдая, я пришел к выводу, что Камедеем может стать любой человек, обладающий достаточной силой, достаточным упорством, достаточной решимостью и умом чуть выше среднего. У меня больше не было амбиций. Я дошел до точки; я уже не способен был вспомнить и четко объяснить себе, почему я стал полицейским, но уже отдавал себе отчет в том, что больше не хочу быть полицейским.

Я курил и пил кофе. Камедей курил и, завершив изучение моих пожитков, сказал:

— Так вот как вы живете, Клэнси!

— Я называю это место домом, — ответил я.

— Много читаете? — осведомился Камедей, окинув взглядом книги.

— Больше, чем положено полицейскому, — отреагировал я.

— Не тяните на полицейских, Клэнси. Я терпеть не могу полицейских, которые философствуют на тему, как они не любят полицейское ремесло, которым они, кстати, зарабатывают на жизнь.

— Но вы-то пришли не для философских дискуссий, — сказал я.