Филологические сюжеты

«Весь Ф. Нитчше для меня в „Записках из подполья“. В этой книге – её всё ещё не умеют читать, дано на всю Европу обоснование нигилизма и анархизма. Нитчше значительно грубее Достоевского».

Мы знаем Горького как нелюбителя Достоевского – а сказано интересно. «На всю Европу…» И – главное: всё ещё не умеют читать. Это сказано в 1920–е годы (в дневниковой архивной записи[1049]), а и сегодня можно повторить. Заколдованный текст (В. Бирюков). Две такие статьи, поступившие одновременно в один журнал из Нью—Йорка и из Брянской области – и обе нелитературоведческие, даже антилитературоведческие, скажем так, заражаясь языком антигероя самих «Записок», статьи как бы авторов—персонажей – не значит ли это, что приходит время заколдованному тексту быть прочитанным?

Вот Суконик назвал романы Достоевского цветочками после подпольных записок – и кто же с этим согласится? Но вот ещё впечатление такого читателя, как М. Л. Гаспаров, прочитавший «Записки из подполья» в 15 лет – и они его «потрясли очень сильно, – но после этого весь остальной Достоевский стал для меня неинтересен: так, те же „Записки“, только в ослабленном и разбавленном виде».[1050]

Мы выбираем «своих» писателей, чтобы с ними «мыслить и страдать», – Достоевский был Гаспарову чуждым писателем (как, например, и Лидии Гинзбург, как и, далее, всем формалистам, несмотря на классическую работу Тынянова про Фому Опискина, кое—что предвещавшего, кстати, как в подпольном герое, так и в пародиях Достоевского). Но вот «Записки» его, Гаспарова, потрясли очень сильно. Текст единственный в своём роде, текст—уникум – сам по себе, а не лишь как введение к знаменитым романам, текст, не «снятый» затем романами, не покрытый ими, – и почему мы его не умеем читать?

Мы не умеем его распутать и разделить голоса, отделить гениального автора от противного типа. М. М. Бахтин открыл о герое у Достоевского, что он – не характер, не социальная или психологическая фигура, а слово – но что это значит? Это значит, что слово подпольного человека превосходит его характер, обозначенный им самим с первых тактов – «Непривлекательный я человек». Достоевсковедческая тенденция клонит к тому, в основном, чтобы в общем балансе характера и слова снизить удельный вес слова, окрасив его характером, непривлекательным человеком; признать интересные мысли, но как—то всё же компрометировать их – о чём успешно, надо сказать, он сам позаботился: «…я хочу себя компрометировать лично…» Лично себя, но мысли? В самом деле подпольное слово густо окрашено человеком, а вот поди ж ты – предъявлено нам как открытое и прямое высказывание на огромные темы. Сильное высказывание. Слово из подполья «на всю Европу».

«Свиньи цензора» – Суконик приводит это письмо Достоевского брату – «там, где я глумился над всем и иногда богохульствовал для виду, – то пропущено, а где из всего этого я вывел потребность веры и Христа – то запрещено». Странно здесь это личное «я», как будто глумливую речь своего героя автор берёт на себя. В иных случаях тот же автор тщательно отделял себя от героя («говорит Девушкин, а не я», я же рожи моей не показывал), здесь же такого стремления не заметно, а есть, напротив, что—то вроде самоотождествления, более сложного, чем тот простой внешний факт, что всё—таки «я» за героя это всё написал.

Странно, с другой стороны, представить, как это человек из подполья вывел бы от себя потребность Христа. Разгадать мы это не можем – следов того, что здесь от цензуры погибло, у Достоевского не осталось (так что не исключена и мистификация Достоевского – предположение К. Степаняна). Тем не менее это – «вывел потребность» – в связи с «Подпольем» именно – сохранилось в письме. Эти два слова Суконик толкует «в духе Вольтера» – как «рационалистический подход к религии». Толкование сомнительное, хотя и как бы похоже: но здесь скорее угадывается гораздо более близкая и злободневная полемическая отсылка, подтверждаемая и текстом «Подполья». Главу о «теоретическом разрыве» из «Былого и дум» Достоевский должен был читать в герценовской «Полярной звезде» в 1858 г. «Теоретический разрыв» произошёл у Герцена и Огарёва с Грановским в 1846–м и состоял в столкновении двух верований – рационально—научного и лично—религиозного.

«Наконец я заметил, что развитие науки, что современное состояние её обязывает нас к принятию кой—каких истин, независимо от того, хотим мы или нет; что, однажды узнанные, они перестают быть историческими загадками, а делаются просто неопровержимыми фактами сознания, как Эвклидовы теоремы, как Кеплеровы законы, как нераздельность причины и действия, духа и материи».

Обязывает нас (здесь собственный герценовский курсив). Ответ Грановского 1846–го года см. чуть дальше, а вот ответ подпольного человека года уже 1864–го: