Филологический роман: фантом или реальность русской литературы XX века?

В романе А. Наймана «Б.Б. и др.» мотив тайны творчества прослеживается в эпизодах, связанных с именем Ахматовой (и это не случайно, ведь писатель – известный исследователь ее поэтического наследия). Работавший ее литературным секретарем, А. Найман утверждает, правда, с иронией, что каким-то мистическим образом дух великого поэта не прерывает контакта с теми, кто ее знал, даже после смерти. Вот его слова о литературоведе, написавшем докторскую диссертацию о творчестве поэта и первую ахматовскую биографию: «Она была лично знакома с Ахматовой… а та личных знакомств из-за такой помехи, как смерть, не прерывает, это я вам как специалист говорю» [14: 187].

Ирония перерастает в сарказм, когда писатель рассказывает о молодой поэтессе, взявшей псевдоним «Пимен», работавшей с малоизвестными ахматовскими архивами, погрузившейся в творчество Ахматовой и переставшей разбираться, где ее строки, а где ахматовские: «Пимен же увязла в ней уже всеми коготками и обеими лапками с хвостиком, и было видно невооруженным глазом, что скоро всей птичке и пропасть. Она ориентировалась, главным образом, на видения и озарения, Анна говорила ей, где еще Пимен найдет ее неизвестные стихи, а если у той не получалось, то могла и продиктовать их. Во сне, в полусне, в трансе» [14: 283]. Для Наймана в этом эпизоде важна не мистика (хотя загадочного происхождения озарений творца писатель и не отрицает), а важно то, что растворение в личности великого художника, попытка познания психологии творца на мистическом уровне – отнюдь не гарантия прорывов в собственном художественном творчестве: «У Пимена вышла книжка собственных стихов, сходство с поэзией Ахматовой было разве что в употреблении некоторых слов – “разлука”, “пророчить”, “горе”, “опустелый”… А так – лексика, тропы, техника, градус – не то чтобы свои, а – ничьи» [14: 283].

С личностью Ахматовой связан еще один эпизод романа, где Найман с иронией отзывается о любителях напустить мистический туман в своих опусах. Для поэта Квашнина случай, когда он, пятнадцатилетний, после растяжения связок ноги на уроке физкультуры шел с палочкой и встретил в Комарове Ахматову с тростью, а также эпизод, когда он на вечере поэтов замахнулся тростью на черносотенца Горчакова, вылились «… в таинственном, явно автобиографическом стихотворении: “Учителя я тростью поучу, но внятна будет клинопись врачу”» [14: 174]. Вот так загадочным образом два совершенно разных случая из жизни Квашнина вдохновили поэта для составления панегирика в свой адрес (чем не современный “пиар”!), а Наймана подтолкнули к размышлениям о странном понимании хитромудрым пиитом реализма в искусстве: «…он и замахнулся-то на людях, чтобы палку видели, а если честно, то и ноги подворачивал под эти будущие стишки» [14: 174].

Важнейшим мотивом для понимания сути филологических романов является мотив свободы художника, раскрепощения способностей творческой личности. Истинное значение «тайной свободы» творца можно понять, как замечает Э. Чансес, «…только следуя велениям собственной совести и влечению собственного творческого порыва, ниспосланного свыше» [154: 224].

В «Пушкинском Доме» А. Битова этот мотив прослеживается в эпизодах, связанных с основными героями романа: Модеста Платоновича Одоевцева и его внука Левы Одоевцева. Одна из основных тем монолога деда при первой встрече с внуком после возращения из лагерей – тема свободы, либерализма: «Вы сами несвободны, а это навсегда. Вы хотите сказать от себя – вы ничего не можете сказать от себя. Вы только от лица той же власти сказать можете” [4:141]; ”Да отвяжи вас – вы назад запроситесь, у вас шея будет мерзнуть без ошейника…» [4:141]; «…Вы запустите либеральную фабрику по разоблачению ложных представлений, якобы ради сейчас еще запретных, но столь желанных “истинных”. Но пройдет лишь несколько лет – вы дорветесь и до них, до тех, что сегодня кажутся вам истинными, и они быстро разочаруют вас…» [4:139]. Принципиальным моментом для Модеста Платоновича становится то, что его современники являются частью системы, и неважно, выступают они за или против нее; они, живя по ее законам, несвободны изначально.

В главке «Сфинкс» – приложении к «Ахиллесу и черепахе» – представлены записки М.П. Одоевцева, сделанные накануне его ареста, в которых ученый провозглашает свою независимость от власти, авторитетов и других внешних обстоятельств. Эти записки будущего узника лагерей звучат как гимн свободе творческой личности, раскрепощенной и открытой всему миру, несмотря ни на что: «…сзади – пропасть, впереди – небытие, слева-справа – под локотки ведут… зато небо над головой – свободно!» [4: 455]. Он ощущает духовную близость и поддержку тех, кто задолго до него познал, что нет ничего дороже свободы и творчества: «Иди той дорогой, которая всегда свободна – иди свободной дорогой. Я так понимаю, и Блок то же имел в виду, и Пушкин» [4: 456].