Философ

Это был снимок Дакианы, выцветший и сильно потрескавшийся. Я удивился, увидев, что в молодые годы она не была такой уж непривлекательной. Нижняя часть лица несколько отдавала, быть может, лошадью, но на тот мясной бастион, какой я знал, она все же не походила. Я опустил за землю мою сумку из ягнячьей кожи и стал разглядывать фотографию, держа ее в руке и притворяясь, будто изучаю изображенное на ней лицо, – времени это заняло довольно много, однако на то, чтобы исследовать каждую ветвь быстро разраставшегося в моей голове дерева решений, его все-таки не хватило. С одной стороны, можно сказать, что человек я здесь новый и никогда Дакиану не видел. Это могло придушить все проблемы в зародыше, но и могло впоследствии сильно ударить по мне. Если, к примеру, она говорила кому-то о ее новом работодателе. Тогда меня поймают на упреждающей лжи, а это способно породить массу вопросов, которые, в противном случае, никому и в голову не пришли бы. С другой стороны, я могу признать, что знал Дакиану, но а) не видел ее долгое время (ложь несколько менее опасная, чем утверждение, что я вообще с ней знаком не был) или б) видел, когда она пришла сюда, чтобы прибраться в доме, заплатил ей, и она отправилась куда-то веселиться, такое у нее имелось обыкновение. Преимущество варианта (б) в том, что кто-то мог заметить ее машину на подъездной дорожке; недостаток, разумеется, в том, что он связывает меня со временем и местом. С другой стороны, не исключено, что последнее меня тревожить вообще не должно. Ко мне же не полицейский пришел, а кто-то еще. Ее сын, предположил я. Возраста он вроде бы подходящего. Андрей? Тут мне вдруг стукнуло в голову, что если он ее сын, то она – его мать, а вместе они – семья, которую я разрушил. Семьи не абстрактны, они состоят из живых людей; впрочем, это фактор не значащий, не тот, который мне следует учитывать в моих расчетах, и я заставил себя вернуться к более конструктивной линии размышлений. Кем бы он ни был, ясно, что в полиции он не служит. Если подумать, так он, может, и не сообщил пока о ее исчезновении. Может быть, он с ней не жил и только недавно заглянул домой и обнаружил, что она куда-то пропала. Сколько ему лет, если точно? Достаточно, чтобы жить отдельно? Сказать наверняка невозможно, уточнить мое начальное впечатление о нем я, не оторвавшись от снимка, не мог, а отрываться я не хотел, поскольку чувствовал, что он не сводит с меня глаз, ждет, когда я заговорю, и если я подниму голову, то очень скоро мне придется и рот открыть. Даже если предположить самое худшее: он живет с ней и осведомлен о ее отсутствии с того самого утра, – может ли молодой человек знать рабочее расписание матери с точностью до часа? Какой ребенок уделяет столько внимания своим родителям? (А ведь сколько ей пришлось потрудиться, чтобы он мог жить в этой стране. Сколько туалетов перечистить? Сколько тонн белья выстирать, высушить и отгладить?) Далее, то, что со мной разговаривает именно он, а не полицейский, может означать, что в полицию он обратился, однако полиция представляющим какой-либо интерес меня не сочла, а значит, мне и бояться нечего. С другой стороны, это может свидетельствовать всего лишь о ее некомпетентности, о медлительности и лентяйстве следователя. И все же ни полиция, ни сын Дакианы (если он и вправду ее сын) никаких причин подозревать меня не имеют, а вот если они каким-то образом поймут, что я вру, это привлечет ко мне очень серьезное внимание. Но с другой стороны, с чего бы я стал причинять Дакиане какой-то вред? Что я на этом выиграл бы? Она была домработницей. (Трудолюбивой женщиной с читательским билетом – теперешним воплощением американской мечты.) С другой стороны, если выяснится, что и Эрик пропал, это подбросит дров под котелок, в котором варится мысль о том, что вокруг меня исчезают люди. С другой же стороны, насчет Эрика меня никто не расспрашивал, а это, судя по всему, означает, что его исчезновение прошло незамеченным, – дело вполне понятное, если учесть, что он был за человек и в каких кругах, скорее всего, вращался. Но с другой стороны, я обязан предположить, что хотя бы пара друзей у него имелась, таких же лузеров, как он, – или девиц, которых он снимал, а потом бросал, примерно так же, как в ту ночь, когда мы с ним соединились в разврате. Нет человека, который был бы как остров[31], подумал я и тут же вспомнил первого моего гарвардского соседа по комнате, гея и театрального наркомана по имени Норман Слепьян, любившего говорить, что он остров: «Норман – это остров», – и, хотя задумываться о нем сейчас было необъяснимым идиотизмом, я все же погадал, против собственной воли, что с ним сталось. После первого курса пути наши разошлись. Ладно, вернись к настоящему: Эрик исчез. Рано или поздно, а до кого-то это дойдет. Они начнут искать его, не найдут и что подумают – что он сбежал из города? А в полицию обратятся? Все-таки это гигантский логический скачок – предположить, что кто-то может связать/свяжет Эрика со мной, а меня с Дакианой, ведь то, что произошло, имеет причиной, скорее, мою счастливую привычку влипать в истории, чем какие-то мои замыслы. С другой стороны, мне еще столько других сторон рассмотреть нужно, а этот мальчик – мальчик-мужчина, – он ждет ответа, мне же приходится действовать в совершенном вакууме, на грани правдоподобия, пытаясь учесть все плюсы и минусы, скачущие в моем раскаленном добела мозгу, – сколько уже они там скачут? – да долго, секунд двадцать. Пора и произнести что-нибудь.