Философия футуриста. Романы и заумные драмы

На башнях мачт, на рубках, на одном судне, на другом, на третьем все было одно и то же, и спрашивалось, кто же еще остался живым, чтобы вести эти суда. Алемдар оторвал Ильязда от этого созерцания: “Не сказал ли я тебе, что ты не прав. Вот она, русская армия, приближающаяся, наконец, к Царьграду. Христово воинство, оно соберется завтра в Софии под воздвигнутым вновь крестом…”

– Как вам не стыдно, – закричал Ильязд, вцепившись в тулуп Алемдара и пытаясь трясти, – издеваться над несчастными жертвами политики бывших помещиков и генералов! Да кто бы они ни были, как можно смеяться над погибающими людьми?

– Людьми, ты хочешь сказать: покойниками, – зарокотал Алемдар. Бешенство овладело Ильяздом. Он притянул к себе Алемдара и быстро оттолкнул, сбил его с ног и покатился следом, поверх кучи калек, пытаясь вцепиться в горло, царапая турку лицо и трепля бороду. Но Алемдар, схватив Ильязда за ребра, отбросил его с такой силой, что тот, перелетев палубу, ударился головой о какую-то стенку и потерял сознание.

Когда он пришел в себя, то увидел <себя> окруженным какими-то чиновниками, требовавшими у него бумаг и объяснений по поводу раны на голове и крови, которая якобы покрывала ему лицо. Алемдар стоял тут же, злорадный, давая подробные объяснения по поводу несчастного падения Ильязда с рубки. Удовлетворенные бумагами, чиновники помогли Ильязду выйти на палубу. На ней не было и половины калек и ни одного больного.

Пароход был уже окружен лодочниками. Белобрысый подошел к борту и что-то каркнул. “Эфенди, эфенди”, – отвечали десятки их, несколько сбежали по трапу¹⁸, толкая членов санитарной комиссии, подхватили Белобрысого на руки и бережно снесли в лодку. “Какое счастье, – счел нужным осведомить на бегу один из них, стоявших рядом с Ильяздом офицеров, – вернулся Алемдар Мустафа Саид, хороший офицер, зять главного имама Айя Софии, пропавший без вести”.

Но какое дело было Ильязду до этого? Перед ним пролив уходил вправо и влево, засеянный лодками, парусниками, баржами, пароходами и броненосцами, суетившимися, встречавшимися, разбегавшимися, самыми современными, доисторическими, древнеегипетскими, возносивши леса мачт, за мачтами новые, минаретов, расположенных на склонах, и окрест минаретов уступом подымающиеся города, крыши, усеянные чайками, и чайки были над крышами и подымались еще выше в небо, гоняясь за авионами, и сыпали чайки на волну крики – по-птичьи ли или пропеллеров – оттуда, где в высоте, поверх золоченых дворцов и заброшенных парков возвышала архитектура казавшиеся воздушными шары.

4 1

Улочка с громким названием Ворот Величества тянется² между Софийской мечетью и судебным ведомством, соединяя Софийскую площадь с Дворцовой³. Справа, рядом с ведомством, расположен фонтан султана Ахмета, слева, возле мечети – прилепившиеся к ограде и минарету лавчонки. Их всего было шесть. Каморка сапожника, кофейня, столовая, другая кофейня, другая столовая, бывшая и служащая квартирой Хаджи-Бабе, и мелочная лавка. Хаджи-Баба был собственником участка и лавок, за что в свое время заплатил тысячу золотых.

Хаджи-Баба, прелести прозвища которого неисчерпаемы, был весьма положительным человеком⁴. Невысокий и косолапый, не расстающийся с кашлем, отец многоголового семейства, оставленного где-то вдалеке, Хаджи-Баба был по ремеслу поваром, и не поваром вообще, а мастером по изготовлению пирожного, сиропом облитых шариков, и ремеслом сим кичился, хотя в нем было нечто смехотворное. Бережливый до крайности, у него была всего пара штанов, часто нуждавшаяся в починке, и тогда он оставался торчать дома, в рубахе, и в то же время богатый Баба сдавал в аренду свои лавки повару Мемеду, Ахмету Чаушу и другим, помогая при этом Мемеду готовить кушанья, а в кофейне у Чауша проваживая свободное от кухни и молитв время, куря, поигрывая в нарды и шестьдесят шесть, а приходило время молиться – то уходил к себе на чердак, обстановка которого состояла из нескольких тюфяков, сундука и лежавшего на полу зеркала, садился на зеркало, трефовый король, и начинал славословить.