Философия языка и семиотика безумия: Избранные работы

Автор книг «Психика и ее лечение» тонко чувствует постсемиоти-ческий статус своих пациентов. Он подчеркивает:

С точки зрения глубоко регрессировавшего пациента, позитивное аффективное переживание, получаемое от услышанных слов, передается через то, как они были сказаны, через их «либидинальный» тон и мелодию, а не через абстрактное содержание. <…>

То, что могло представляться эффективным как увеличение знания о себе, может, таким образом, быть эффективным в основном в качестве колыбельной [Тэхкэ: 319–320].

Автор подчеркивает аутистическую пустоту своих пациентов и контртрансферентное одиночество аналитика рядом с этой пустотой (ср. важность понятий пустоты и одиночества в «Чевенгуре» Платонова).

На относительный декатаксис симбиотических структур и движение к аутистической пустоте, которые представляют симбиотическую неудачу пациента, аналитик склонен реагировать чувством, что он оставлен в одиночестве и уменьшением комплиментарных откликов на пациента [Тэхкэ: 305].

Далее автор пишет о значении внешне кажущихся парадоксальными вещей. О том, что надо способствовать расщеплению объекта на «хороший» и «плохой», надо создавать образ «абсолютно плохого» объекта для того, чтобы пациент мог создать альтернативу «абсолютно хорошему» объекту (аналитику), ведь даже бинар-ность мышления утрачивается в недифференцированном состоянии; на позитивную роль тревоги и на то, чтобы в пациенте восстанавливать депрессию. (Что, конечно, соответствует взглядам Мелани Кляйн о важности депрессивной позиции в создании целостного объекта [Кляйн и др., 2001].)

Депрессия является первым психическим способом бороться с текущей объектной утратой и как таковая служит важной защитой от утраты диффренцированности [Тэхкэ: 231].

Мелани Кляйн подчеркивала позитивность депрессивной позиции в развитии младенца, говоря о том, что на этой позиции впервые в жизни человека объект (мать) воспринимается как целостный объект (что мы назвали архаической идентификацией с матерью). Сущность депрессии как взрослого заболевания, регрессирую-щего в той или иной степени на младенческую депрессивную позицию, состоит в том, что субъект вновь, как в младенчестве, обретает одно фрустрированное прото-желание воссоединения с материнской грудью, и соответственно у него появляется архаическая аксиологическая прото-модальность. При этом можно с достаточной долей уверенности предположить, что «зрелые» Эдиповы модальности долга и желания у депрессивного субъекта редуцируются или пропадают вовсе. Действительно, депрессивный человек больше ничего не хочет, но больше никому и не должен. Есть ли какой-то смысл во всем этом? Ведь взрослый субъект обладал уже и желаниями и обязанностями, любил и ненавидел кого-то и был должен кому-то. Почему он возвращается в давно оставленную стадию, и с какой целью это происходит? Беда и трудность депрессии заключается в том, что она происходит с таким субъектом, у которого в исходной точке было все неблагополучно, то, что психоаналитики называют оральной фиксацией. Поэтому он возвращается не к любящей, а фрустрированной матери. В этом, по нашему мнению, состоит парадокс депрессии как защитной реакции человеческого организма. Он от всех обид и крушений возвращается к маме, но мамы там нет. Вот почему депрессия так тяжела и гнетуща. Почему же она в таком случае вообще проходит? Ведь мама не появится, откуда не возьмись. Но, как известно, депрессии рано или поздно проходят. Что происходит в этом случае? Депрессия избывается. Как же она избывается? Траур по утерянной матери или другому сверхценному объекту не вечен. От депрессии не умирают. Проходит время, и начинается наращивание забытых модальных структур. Появляются какие-то новые объекты, появляется новая профессиональная сфера. И забытые модальные структуры долга и желания вновь актуализируются.

15. Психотический мир «Чевенгура» Андрея Платонова

Это раздел в виду его величины, обусловленной необычайной сложностью творчества Платонова во всех смыслах, включая патографический и психопатологический, придется разделить на два подраздела.

15.1 Шизофренические мотивы в «Чевенгуре»