Философия искусства

Если религиозная культура возвела у нас на основе самородных наклонностей целое здание несообразных с ними чувств, то светская культура со своей стороны внедрила в ум наш целый лабиринт идей, искусственно выработанных и нам чуждых. Сравните первое и самое могучее из воспитаний, то, которое дается языком, каково оно было в Греции и каково теперь у нас. Наши новые языки — итальянский, испанский, французский, английский — только ведь говоры, обесформленные остатки прекрасного языка, который сперва долго портился медленным упадком и который потом еще исказили и перепутали разные примеси. Они похожи на здания, сооруженные из остатков древнего храма и разных других материалов, случайно попавших под руку; в самом деле, постройку, в которой мы теперь живем, мы возвели ведь из латинских камней, изуродованных и расположенных на иной лад, из уличного булыжника и из кое-какого щебня, возвела сперва готический замок, а в настоящее время — новейший дом. Наш ум живет в нем, потому что он к нему привык; но насколько привольнее было уму греков в его доме. Мы даже сразу не поймем наших общих выражений; они вовсе не прозрачны; вы не видите их корня, того чувственного факта, от которого они взяты; теперь необходимо, чтобы нам вперед объясняли многие слова, которые человек прежде легко понимал по одной уже аналогии; например, слова: род, вид, грамматика, вычисление, экономия, закон, мысль, понятие и т. д. Даже в немецком языке, где неудобство это менее ощутительно, и там недостает руководящей нити. Почти весь наш философский и научный словарь состоит из иностранных речений; чтобы пользоваться им как следует, нам необходимо знать греческий и латинский языки, и мы зачастую употребляем его неправильно. Этот технический лексикон ввел пропасть своих слов в разговорную и литературную нашу речь, и оттого мы говорим и думаем теперь не иначе как при посредстве тяжелых и неподатливых выражений. Мы берем их совершенно готовыми и в обычной уже их связи, повторяем по привычке, употребляем, не сообразуясь с их начальным смыслом и не различая в них никаких оттенков; мы поэтому говорим лишь приблизительно то, что желали бы сказать. Писателю у нас надо лет пятнадцать, чтобы только научиться писать, не говорю гениально — этому не научишься, — а хоть по крайней мере ясно, последовательно, прилично и точно. Это потому, что ему необходимо вникнуть и углубиться в десять или двенадцать тысяч разных слов и выражений, отметить себе их происхождение, родство, многоразличные связи, перестроить заново и по своеобразному плану все свои идеи и весь свой ум. Если он не сделал этого и захочет, например, рассуждать о праве, об обязанности, об изящном, о государстве, о каких бы то ни было крупных интересах человека, он поплетется только ощупью и спотыкаясь на каждом шагу; он запутается в длинных и темных фразах, в громкозвучных общих местах, в отвлеченных и противных на вид формулах: загляните только в наши газеты и в речи популярных ораторов; особенно грешат этим смышленнейшие из рабочих, не получившие классического образования; они не владеют словом, не владеют потому и мыслью; они говорят ученым языком, который им вовсе не под стать; он для них темен, а потому в свою очередь темнит их ум; у них не было времени процедить его в себя по капле. Этот громадный недостаток для греков вовсе не существовал. У них не было расстояния между языком чувственных фактов и языком чистого мышления, между языком народа и языком ученых людей; один служил продолжением другому; в разговоре Платона не найдется ни одного выражения, которое было бы неизвестно любому вышедшему из гимназии юноше; в речи Демосфена нет ни единой фразы, которая не нашла бы себе готового места в голове любого афинского кузнеца или пригородного поселянина. Попытайтесь перевести хорошим греческим языком какую-нибудь речь Питта или Мирабо, даже какой-нибудь отрывок из Аддисона или Николя, — вы должны будете передумать и переставить его совсем наново; вам придется отыскать для обозначения одних и тех же вещей выражения, более близкие к фактам и к чувственному опыту[94]; ярче осветятся и выступят перед вами очертания всех истин и заблуждений; то, что прежде называли вы естественным и ясным, покажется вам вычурным и темноватым, и из этого контраста вы поймете, почему орудие мысли у греков, будучи гораздо проще нашего, лучше и легче выполняло свое назначение.