Философия. Книга третья. Метафизика

Но эта имманентность отличается очевидно парадоксальным характером. В сознании вообще имманентно, как раз в отличие от трансцендентного, то, что может быть пережито в опыте каждого внутренне согласным образом, — мир. Имманентна, далее, экзистенциальная достоверность самобытия, которое хотя и недоступно уже ни для какого сознания вообще, но живо присуще для себя самого в отличие от бытия трансценденции, которое есть для экзистенции как то, с чем, как с подлинным бытием, она себя соотносит. Если же экзистенции становится живо достоверным в присутствии настоящего бытие трансценденции, то все же не как оно само, — ибо никакого тождества между экзистенцией и трансценденцией не существует, — но как шифр, и даже в этом случае не как предмет, который был бы этим предметом, а словно бы наперекор всякой предметности. Имманентная трансценденция — это имманентность, которая тут же вновь исчезла; это трансценденция, которая стала в существовании языком, как шифр. Как в сознании вообще эксперимент служит посредником между субъектом и объектом, так шифр есть посредник между экзистенцией и трансценденцией.

Шифр есть бытие, которое дает нам представление о трансценденции как присущей в настоящем, но так, что ни трансценденции нет надобности становиться бытием как бытием-объектом, ни экзистенции — бытием как бытием-субъектом. Больше того, если трансценденция в истолкованном шифре становится объектом как известное бытие, или если способы поведения субъективности понимаются и трактуются как органы восприятия и порождения метафизического опыта, — это означает уже отпадение от истока подлинного присутствия в сферу сознания вообще.

В обоих случаях неисследимая диалектика бытия-шифром была бы упразднена. Оставались бы только потустороннее, как трансценденция, и посюстороннее, как акт эмпирического переживания. Бог и мир объективно противостояли бы друг другу как взаимно чуждые. Это раздвоение разверзло бы пропасть между ними, без всякого соотнесения двух разделенных. Оставалась бы мертвая пропасть между совершенно иными друг другу, которую поначалу можно было бы, играя мыслью, фантастически нескончаемо долго заполнять промежуточными звеньями, но которая затем, поскольку ведь только мир из них двух и обладает существованием, вскоре позволила бы метафизику убрать из картины божество и все помещенные в промежуток фантазии. Есть только один мир, который, не приходя к завершенности и не достигая целостности, составляет пространство бесконечного опыта бытия, как наличного существования. Если имманентность и трансценденция становятся совершенно взаимно разнородны, то трансценденция для нас исчезает. После того, как мы помыслили однажды трансценденцию и имманентность как совершенно иное друг для друга, они должны, скорее, превратиться для нас — в шифре, как имманентная трансценденция, — в диалектику их в присутствии настоящего, — если трансценденция не должна совершенно погибнуть для нас.

Движение этого шифра на трех языках неодинаково:

Изначально присущее в настоящем чтение тайнописи не знает никакого метода, непреднамеренно, его невозможно произвести по плану, а есть словно подарок от истока бытия. Если оно, как удостоверение в трансценденции в мире, пробивается к светлости от корней возможной экзистенции, то в нем нет вовсе никакого прогресса знания, а только исторично истинная прозрачность существования.

Метод свойствен не изначальному опыту, а сообщению этого опыта на втором языке. В мифе и откровении оно идет по пути переложения изначального шифра в некоторую специфическую предметность — в олицетворениях, видениях, визионерской истории и догматических определениях; этот язык, как язык иносказаний, не утрачивается, если его изначальная действительность оказывается уже более недостижимой в этой форме для нас. Другой путь — предоставить слово действительному, как действительному, в таком виде и с такой расстановкой акцентов, что оно в качестве действительности становится шифром; тогда пережитую опытно трансценденцию сообщают при помощи имманентной фактичности, косвенно, сокровенно для меня, до тех пор пока я вижу только эмпирическую действительность, и открыто для экзистенции, которая слышит в этой речи то, о чем по-настоящему идет речь. Истина была бы совершенно утрачена, если бы, будучи превращена во всеобщее тождественное бытие для всех, не знала уже более косвенности сообщающего истину языка.