Философия настоящего

Избирательность рецепции идей Мида социологами относится не только к выбору той части его наследия, которая сохраняется в качестве актуальной классики (хотя бы для учебных целей в рамках университетских курсов). Она проявляется и в другом. Социология, как обширная и внутренне очень дифференцированная область знания, подверглась неравному воздействию мидовской мысли в разных своих частях и подразделах. Если взять отдельно эмпирическую социологию, то наиболее глубокое воздействие идущей от Мида традиции обнаруживается в тех ее областях, в которых было наиболее заметно влияние Чикагской школы и символического интеракционизма: в социологии медицины, социологии эмоций, социологии профессий, исследованиях «социальных проблем» и т. д. Даже в этих областях воздействие это никогда не было прямым, а всегда через «вторые», «третьи», «четвертые» руки; оно проявляло себя скорее на уровне «общих идей», чем в сколько-нибудь конкретной форме; даже в них практически ни один термин Мида не стал частью рабочего научного языка. В несколько более широком круге исследований косвенное влияние идей Мида слилось до неразличимости с иными влияниями под такими общими рубриками, как «интерпретативизм» и «конструкционизм»; здесь Мид может упоминаться в исторических «обзорах» в ряду других фигур или даже не упоминаться вовсе. Вне этого круга влияние Мида на социологию (и социальную психологию) близко к нулю. Важным было влияние Мида на социальную феноменологию А. Шюца и феноменологическую социологию, но в них оно настолько переработано, что ныне прямые обращения к Миду уже не требуются. Нередко говорят о влиянии Мида на таких крупных социологов ХХ в., как Т. Парсонс, Ю. Хабермас, Н. Луман и Э. Гидденс[49], но влияние это было лишь частичным и никак не определяющим.

Итак, перед нами — очень странный классик. Его признают, но мало читают. Те, кто читает, читают его, как правило, очень выборочно, руководствуясь своими специальными дисциплинарными интересами и не охватывая философию Мида во всем объеме. Таким образом, освоение его идей характеризуется высокой степенью фрагментарности[50]. Часто одно его имя служит самодостаточным символом, употребление которого не предполагает необходимости заглянуть за эту символическую завесу и выяснить, что же на самом деле за ней скрывается. Содержательно же этот символ наполнен до крайности скудно. Чаще всего в нем обнаруживаются либо общие идеи прагматизма, роднящие Мида с другими прагматистами и обычно выраженные отнюдь не его языком, либо небольшой набор идей и понятий самого Мида, фрагментарно выхваченных из целостности его мысли и обычно тиражируемых словарными и энциклопедическими статьями и учебниками, либо некая комбинация того и другого. Такие особенности рецепции характерны для очень многих «классиков», но в случае Мида они гипертрофированы до предела и усугублены природой и историческими обстоятельствами формирования его «наследия». В итоге, на что часто указывают специалисты, мы имеем не одного Мида, а множество разных фрагментарных Мидов, которые образуют мозаику, но никак не складываются в целостную картину. Как сам Мид не смог свести свои идеи в единую, целостную «систему», так не сделали этого и его последователи. К этому можно по-разному относиться, но с этим нельзя не считаться.

В какой-то степени для того, в каком состоянии находится сегодня «мидоведение», показательны слова М. Абулафии, открывающие его редакторское предисловие к одному из недавних сборников критических работ о Миде: «Я никоим образом не собираюсь дать окончательное научное прочтение зрелой мысли Мида, которое, даже если и возможно, потребовало бы отдельной существенной работы»[51]. Так же, как и корпус работ Мида, освоение его идей сохраняло вплоть до последнего времени незавершенность. И, опять же, такая незавершенность свойственна любой «живой» классике, однако в случае Мида она присутствует в избыточном, гипертрофированном, чуть ли не экстравагантном виде.

Прагматизм и «Философия настоящего»

В каком-то смысле, мы не будем здесь отступать от традиции неокончательности, сложившейся в рассмотрении идей Мида. Во всяком случае, не будем пытаться сделать то, от чего уходят в своих вступительных статьях к «Философии настоящего» Мерфи и Дьюи, тем более что в предисловии Мерфи основные идеи книги представлены вполне ясно и связно. Детальный систематический обзор философии Мида не может входить в задачи небольшого по объему послесловия. Вместо этого мы обратимся к другой задаче: поместить «Философию настоящего» в контекст философии Мида как того целого, частью которого она так или иначе является. При этом мы исходим из того, что этот контекст как каркас, в котором развертывается поздняя мысль Мида, в целом довольно устойчив.