Философия одного переулка

Боюсь, что многое в этой главе — результат моей фантазии более, чем память о фактах. Однако, едва написав эту фразу, я сообразил, что и ее досговерность весьма сомнительна. Ведь если у меня плохая память (а она у меня действительно плохая), то откуда я знаю, что я запомнил, а что выдумал? Поэтому сейчас я склоняюсь к более компромиссной формулировке: я думаю (не помню, а думаю), что содержание высказываний здесь передано верно, хотя способ их соединения и обрамления, безусловно, мною придуман.[9]

Но только теперь, когда я вновь задаю себе все тот же нелепый вопрос — почему за все мое довольно долгое детство я так ни разу и не видел Нику? — ответ оказывается довольно простым: да потому, что почти все время моего общения с ребятами во дворе проходило в играх в войну, в аресты и допросы врагов народа (включая расстрелы и пытки) и в разговорах про то, что происходит между мужчиной и женщиной, когда они остаются одни. Очевидно, что эти темы Нику в то время не интересовали, и хотя некоторые из его привычных собеседников и предавались время от времени этим военно-эротическим утехам, но, видимо, гораздо реже, чем я. Поэтому их редкие разговоры со мной о вещах абстрактных или мистических могли и не совпадать с их разговорами с Никой на те же темы.

Нет ничего удивительного в том, что Ника сначала узнал о Георгии Ивановиче, а потом о Гегеле, ибо о последнем Роберт рассказал мне только в начале марта 1938-го, а он всегда любил «выстреливать» только что полученной информацией по нескольким лицам одновременно.

Итак, Роберт находился в состоянии радостного подъема, который он объяснял тем, что, пока ехал от зубного врача домой на двух трамваях, выучил все уроки на завтра и прочел старую брошюру о Гегеле. «Гегель был создателем универсальной научной методологии, — возбужденно говорил Роберт. — Его Идея-Дух и есть логическое развитие идеи исторического Бога, Бога Моисея и Иисуса Христа. Если бы немцы — и вообще люди — послушались бы Гегеля, а не субъективных идеалистов или материалистов-эмпириков, то вечное трагическое противоречие между научным мышлением и религией было бы навсегда устранено». «Не хочу тебя огорчать, — сказал дедушка, когда Ника передал ему основные положения Робертовой гегелианы, — но, кажется, это все не имеет к тебе ни малейшего отношения». «Да. я понимаю, — сказал Ника. — Гегель хотел быть как бы пророком для немцев и вообще тех, кто жил в его время. А теперь это не воспринимается, да?» «Не хочу быть несправедливым к этому человеку, — сказал дедушка, — но боюсь, что то, о чем он учил, никогда не имело отношения ни к одному отдельному человеку. А это значит, что и учения-то никакого не было. Кроме таланта и силы, конечно. Гегеля даже не коснулся Огонь Божественной Персонологии. Но он все же был велик и честен. Его последователи — жалкие люди, наделенные только упрямством и жаждой действия, но полностью лишенные… Силы Сознания. А у кого нет силы, то обречен на слабость. А слабость — жестока и лжива. О честности здесь и говорить нечего».

Находившийся здесь же Анатолий, худой и желтый после тяжелого гриппа, заметил: «А вы, Тимофей Алексеевич, — почти агностик». «Ну и ну, — покачал головой дедушка, — а вот Владыка упрекал меня в том, что я — гностик».