Философия упадка. Здесь научат самому дурному

Утилитаризм признает только черное и белое, пользу и вред. Он настаивает на том, что если люди будут руководствоваться не совестью и долгом, но высчитыванием пользы, то наибольшее число людей получит наибольшее количество пользы. Рассуждения в духе Гельвеция продолжал в Англии юрист Иеремия (Джереми) Бентам (1748–1833), в Германии (с рядом оговорок) – физик и социолог Евгений (Ойген) Дюринг (1833–1921), а в США уже ХХ века – писательница русского происхождения Айн Рэнд (1905–1982).

О. Руссо, Л. Дюмон. Клод Адриан Гельвеций. 1889

Гельвеций был типичным для французской аристократии вольнодумцем, другом Дидро и барона Гольбаха, двух наиболее убежденных и последовательных атеистов своего времени. Он был завсегдатаем салонов, заядлым спорщиком. Так как во Франции его труды быстро попали под запрет, он пытался переехать в Пруссию или в Англию, где его приняли бы как интеллектуала. Но карьера за границей ему не открылась, он так и остался жителем своего уютного кабинета.

Главная мысль Гельвеция проста: так как весь мир состоит из материи и управляется только материальными законами, то законы нравственности ничем не отличаются от законов тяготения. Человек тяготеет к удовольствию и избегает страдания. Следовательно, он начинает любить себя, становится эгоистом, то есть тем, кто осознанно пользуется материальными благами и предотвращает страдания. Так он косвенно учит и других предотвращать страдания, тем самым способствуя социальному прогрессу.

Исходя из этого, Гельвеций говорил, что совесть – это только способ, которым одно удовольствие (что ты избежал страданий) порождает другое удовольствие (что ты получил пользу). Но так как избегать страданий – это и есть получать пользу, то никакой совести нет. Есть только одна из форм чувствительности материи на пути ко всеобщей пользе, которую мы ошибочно назвали «совестью». А от природы люди бессовестны, потому что, если им разрешить делать что-то, что прежде считалось дурным, они с удовольствием это сделают.

Угрызения совести суть не что иное, как предвидение физических страданий, которым подвергает нас преступление. Следовательно, угрызения совести в нас суть результат физической чувствительности. Я дрожу при виде огня, колес, бичей, которые зажигает, сгибает и сплетает воображение живописца или поэта, изображающее Тартар. Если человек лишен страха, если он стоит выше законов, то он совершает без раскаяния бесчестный, но выгодный для него поступок, по крайней мере до тех пор, пока он еще не приобрел добродетельных привычек. Раз эти привычки усвоены, то им нельзя изменить, не испытывая неприятного тайного чувства и беспокойства, которое тоже называют угрызением совести. Опыт показывает, что всякий поступок, не влекущий для нас наказания по закону и не наказываемый бесчестием, совершается вообще всегда без угрызений совести[24].

Так Гельвеций устанавливал социальный характер морали, которая в разных обществах запрещает различное. Но он сразу же от социального всегда переходит к материальному: любое удовольствие материально, а значит, дружба – это не какое-то духовное сродство, а лишь чувствительность, позволяющая избегать такой формы страдания, как однообразие и скука.