«Философия войны» в одноименном сборнике

Если школьный учитель и отходил иногда в область «умствования» и критики, то — только от досады на свое жалкое существование. Будь этот учитель хорошо обставлен и хорошо оплачен — никакая «пропаганда» не полезла бы ему в голову. Фельдшер и писарь слишком были заняты алкоголем и собиранием «дани» от крестьян: им некогда было разговаривать о «высших» предметах. В некоторых больших деревнях были и другие интеллигенты, например: судья, следователи, доктора, купцы, полицейские и иные чиновники, земские начальники, помещики. Но все это влачило жалкую жизнь русского «обывателя», для которого воля начальства — единственный закон жизни, а карты и выпивка — лучшее препровождение времени и даже — главное занятие. Земские деятели сидели в городах на положении чиновников или в своих усадьбах — при своих хозяйствах. Мало кто из них вносил живительную струю в деревенский уклад, мало кто улучшал условия существования вверенных им масс. Большею частью это были разорившиеся помещики или недавние корнеты и поручики. Что могли они «творить», кроме того, что творила вся обывательская Россия, т. е. жила для себя, праздно, непродуманно и даже вредно, так что вызывала справедливые нарекания бедноты, которая вообще таила глухую ненависть к «барам» и ко всему тому, что носило следы «панования». Даже в тех случаях, когда в деревне появлялся деятельный и всем полезный помещик или другой интеллигент, то и тогда крестьяне относились к нему с недоверием. Известно, барин, — говорили они. — Балуется, тешит себя!

И такое отношение сложилось, конечно, не со вчерашнего дня, а со времен татарского ига, от вековой неправды, которую видело низшее сословие от высшего; неимущие — от имущих. И надо сознаться, что в общем мужик терпеливо выносил свое положение, повинуясь начальству и почитая (с внешней стороны) барина.

Помню, в 1915 году, когда наши армии отступали по всему фронту, оставляя немцам русские области, крестьяне покидаемых местностей были в отчаянном положении, не зная — что делать: бежать или оставаться с немцами, жечь ли свои гнезда или прятаться в них, отдаваясь на волю победителя? С этими вопросами они бросались к властям в каждом населенном пункте. Но властей — и след простыл! Не только губернаторы, начальники уездов и вся полиция бежали в первую голову, но не отставали и священнослужители. Командуя конным отрядом, я прошел много деревень, сел и городов, покинутых властями. Крестьяне обращались ко мне с мольбой: что делать? Но что мог я сказать им, которым до сих пор упорно говорили, что «немец у них не будет», — когда этот самый немец шел в 1–2-х верстах за мною (а иногда и ближе)? Вы наши отцы, наши начальники! — молили крестьяне. А эти «отцы-начальники» давно «драпнули», спасаясь от германцев.

* * *

Теперь бросим беглый взгляд на жизнь этого «начальства» в мирное время. Все «правящие» принадлежали к культурной и христианской среде. Однако, редко можно было встретить на практике применение принципов морали и указаний христианского учения. Всюду превозносились дворянские достоинства; дворянством кичились, его привилегии считались нормальными.

Мужик и даже небогатый купец считались «черной костью», и соответственно этому с ними обращались. С детства я привык видеть мужика в роли «просителя»; при этом просьбы его сопровождались низкими поклонами, целованием рук и даже коленопреклонением. С годами это изменилось. Но материальная зависимость от «правящего» сословия была все же велика. Власть, даже провинциальная, могла скрутить мужика, как угодно. А властью для него были все чиновники и все должностные лица, начиная от старосты и урядника и далее до бесконечности… Уже урядник, писарь и староста брали приношения, а о других и говорить нечего. Без приношений нельзя было добиться не только правды, но даже приема. Я говорю о провинции, ибо в столице там надо было иметь еще и «протекцию», без которой и приношения не помогут.

Конечно, приношения давались в зависимости от ранга и обстановки; иногда они выражались во взаимных услугах.