Философская эволюция Ж.-П. Сартра

Однако не будем гадать о том, что, возможно, никогда не сбудется (в одном из интервью пятилетней давности Сартр довольно прозрачно намекнул, что ему недосуг сейчас кончать это сочинение, так как у него другие литературные планы), а лучше займемся феноменологическим прояснением класса и классовой борьбы в заключительном разделе книги Сартра. Он возвращается к проблеме социального класса после детального анализа группы, растянувшегося на несколько сот страниц. (Надо сказать, что композиция «Критики диалектического разума» не только оставляет желать лучшего, но просто заслуживает названия «варварской», ибо лишена всякой пропорциональности, четкого разделения тем и грешит отсутствием логических переходов от одного предмета к другому, что наряду с частыми повторениями и возвращениями к одной и той же мысли в разных местах вызывает активный протест читателя.)

Согласно Сартру, «класс есть одновременно практика и инерция, взаимная отчужденность в результате разделения и общее поле для всех (сфера общего интереса. — М. К.)»[108]. Применительно к рабочему классу он несколько детализирует эту характеристику, выделяя в нем по крайней мере три элемента: серии, часто находящиеся в состоянии глубокого возмущения, формирующиеся группы и институализированные группы (профсоюзы). Это пример (и не единственный) того, как Сартр снимает спекулятивные очки и порой достаточно ясно видит социальную реальность, опираясь на реальные факты, а не на феноменологическую интуицию. В такие моменты он забывает о своем широковещательном проекте «критики основ» социологии и выступает просто как социолог чистейшей воды.

Фундаментальное значение в окончательном формировании общей практики класса он придает, как и следовало ожидать, опять-таки насилию: «Классы связаны друг с другом через практическое взаимодействие… Это предполагает, что единство одного из них зависит от единства другого и что эта зависимость проистекает не из какой-то диалектической магии, но, главным образом, из реального проекта насилия, каковой (проект. — М. К) и вызывает интеграцию другого класса как практического фактора его собственного единства»[109].

Теперь настало время сделать вывод, что Сартр, по существу, дает волюнтаристическую интерпретацию историческому материализму, которая столь же ошибочна, как и подвергаемый им критике «экономический детерминизм» (последним сильно грешили теоретики II Интернационала, в первую очередь Каутский). С ортодоксально-марксистской точки зрения, класс «конституирует» не «проект насилия» со стороны противоположного ему класса, а, как неоднократно подчеркивал В. И. Ленин, объективное исторически определенное место в системе общественного производства. Сартр фактически возрождает раскритикованную в свое время Энгельсом теорию насилия под видом «обоснования» марксизма и время от времени вступает с ним в полемику, не формулируя отчетливо центрального пункта разногласий.

Согласно теории исторического материализма в ее подлинной сущности, насилие никогда не было первопричиной глубоких исторических изменений, а сами его результаты всегда зависели от уровня социально-экономического развития той страны, где происходили войны, завоевания, вторжения и т. д. Один из самых показательных примеров в этом отношении — гибель античного мира под напором варварских племен. Казалось бы, это наиболее выигрышная ситуация для сторонников волюнтаристического объяснения истории. Но более или менее серьезное размышление приводит к заключению, что насилие, собственно, мало что объясняет в совершившихся событиях, и прежде всего, оно не объясняет, почему на развалинах античного мира возникла феодальная организация хозяйства и всей общественной жизни. Чтобы понять это, необходимо углубиться в социальную ситуацию кризиса греко-римской рабовладельческой цивилизации, внутри которой независимо от варварского вторжения зрели семена нового уклада (например, институт колоната и т. п.).

Источник волюнтаристического отклонения Сартра от подлинного марксизма следует искать, конечно, в общей его концепции социального бытия как отчуждения индивидуальной практики. Социальное бытие, трактуемое как отпавшая от живого и творческого субъекта материальность, лишено всякого единства и жизненной силы. Грубая инертность социальных структур, и институтов приводится в движение и оживляется только непосредственной индивидуальной деятельностью. Именно поэтому конкретным носителем социального единства группы или государства (как объединения множества групп) становится у Сартра суверен в качестве «органического и индивидуального единства всех в одном»[110].