Философская эволюция Ж.-П. Сартра

Если соотнести эту точку зрения с историей европейской политической мысли, то приходится сказать, что она напоминает позицию Макиавелли и Гоббса — ярых защитников и теоретиков абсолютистского государства. «Критика диалектического разума» некоторыми своими утверждениями (одно из них мы только что процитировали) явно напоминает «Левиафана» Гоббса. Но каким образом из «Критики диалектического разума», проникнутой гоббсовским духом, можно вывести «Критику Готской программы» Маркса, где изложено учение о переходе к полному коммунизму, — остается тайной, которую, похоже, Сартр унесет с собой в могилу, так как рационально обосновать связь между абсолютистской концепцией социального единства и учением о коммунистическом общественном самоуправлении невозможно.

Разумеется, марксизм не чурается революционного насилия и даже приветствует его как необходимое средство подавления сопротивления эксплуататорских классов. Но никогда Маркс и Ленин не рассматривали насилие как универсальное средство обеспечения нормального функционирования социального организма, они были бесконечно далеки от цинично-мизантропического взгляда Гоббса, который, разумеется, не извлек свою концепцию со дна черной души своей, а просто обобщил цинично-варварскую практику абсолютистского государства, свирепо расправлявшегося со своеволием феодалов.

Марксизм-ленинизм есть обобщение совершенно иной исторической практики — практики революционной борьбы рабочего класса за свое освобождение от капиталистической эксплуатации, а вместе с этим — и всего человечества от последней исторической формы социального порабощения. Революционное насилие в процессе созидания нового общества — относительный, исторически обусловленный и ограниченный инструмент политики, всего лишь деструктивный момент позитивного по своей внутренней сущности социального творчества.

Вот почему чрезвычайно важное место в теории научного коммунизма (мы, конечно, не ставим своей целью перечислить все важнейшие положения этого учения) занимает концепция непрестанного развития и совершенствования социалистической демократии в рамках общенародного государства при руководящей роли рабочего класса и коммунистической партии. Эта концепция — не порождение ума кабинетного теоретика, а отражение реальных закономерностей строительства коммунистического общества в СССР и других странах социалистического содружества. Для Сартра же социалистическая демократия, и тем более общенародное государство (порождение совершенно новых исторических условий, которые немыслимы в антагонистической социальной структуре), — пустой звук, или, как он сам пишет, «мистификация».

В его «критическом марксизме» нет места и для понятия диктатуры пролетариата. Это понятие он тоже отвергает на том основании, что органическое единство не свойственно группе как таковой, но привносится только лишь «индивидуальной практикой», как и все творчески жизнеспособное. Какой же теоретический вывод из этого вытекает? Реальным носителем социального единства может быть только отдельная личность, а в политическом отношении это означает, что диктатура класса есть по существу диктатура личности, руководство партии есть диктатура вождя. Все это ничего общего не имеет с марксистско-ленинским учением о закономерностях строительства коммунистического общества.

Более того, такого рода рассуждения имеют опасное сходство с доктриной фашизма, провозглашающего «принцип вождизма», возвеличивающего «фюрера», который стоит на вершине социальной иерархии, не подотчетный никому и ничему, и перед которым все склоняется и никнет, превращается в серую, бесправную массу людей, беспрекословно выполняющую приказы «высшей воли». Вот ведь что получилось: Сартр хотел «обосновать» и «углубить» марксизм, чтобы сделать его теоретически неуязвимым, и у нас нет оснований сомневаться в искренности его намерений, а на деле он своими волюнтаристическими идеями только помог противникам марксизма и антикоммунистам, имеющим обыкновение твердить вопреки истине о том, что марксисты «оправдывают тоталитаризм». В этом случае Сартр, подобно его же Гецу, стал жертвой «хитрости разума» и достиг результата, прямо противоположного тому, которого хотел, т. е. подыграл антикоммунизму.

Но дело не только в этом. Волюнтаристически-вождистские заблуждения Сартра оказались не временными зигзагами его извилистого пути к марксизму, как можно было еще ожидать в начале 60-х годов, они подготовили его сползание на эклектическую платформу левого экстремизма, протягивающего руку маоистам. Разве идеология Мао, считающего семисотмиллионный китайский народ всего лишь «чистой бумагой», на которой можно рисовать какие ему заблагорассудится иероглифы, и всерьез уверенного в своем праве вершить судьбами мира, нисколько не напоминает возвеличение «суверена» в «Критике диалектического разума»?