Философская традиция во Франции. Классический век и его самосознание

«Время духа в меньшей степени, чем время вещное, и время интеллектуальной истории в еще меньшей степени, чем время экономическое, есть время однородное», – писал П. Шоню[547]. И с ним трудно не согласиться. Тысячелетие Средневековья, из сегодняшнего дня представляющееся нам неким темным монолитом, временем застывшим и неподвижным, отнюдь не было таковым. Ему тоже присуща определенная динамика развития, оно тоже переживает свои периоды расцвета и отступления. Скрытые силы делали свою работу, чтобы привести к революции в сознании западного человечества. И тем не менее, здесь можно вычленить века или десятилетия, в которые происходили существенные перемены, некие точки роста, выделяющиеся на хронологической равнине. Для Нового времени это справедливо вдвойне. Эта эпоха, столь значимая для нашей сегодняшней современности, вовсе не была временем триумфального шествия разума и науки, сметавших на своем пути все старое, отжившее и мешающее жить человеку, наконец-то обретшему свое достоинство. Должно быть, обыватели той эпохи вообще могли не замечать, что что-то меняется, ведь мир по-прежнему оставался скудным, плохо освещенным и ограниченным в пространстве из-за слишком медленной скорости перемещений. Средиземноморский мир XVI в. был, возможно, более цивилизованным, нежели мир Северной Европы следующего столетия (а ведь французская философская традиция в XVI–XVIII вв., заметим, тяготеет к Северу, а не к Югу). Однако в интеллектуальной сфере происходили настоящие потрясения, и мир изменился за какие-то 20 или 30 лет. Недаром Р. Ленобль говорит о «чуде 1620-х гг.».

Гегель заметил, что «каждая система в ходе всей истории философии представляет особую ступень развития и имеет свое определенное место, в котором она обладает своей истинной ценностью и значением»[548]. Согласиться с этим можно лишь отчасти. Действительно, оценить ту или иную философскую систему можно, лишь определив ее место в серии тех состояний человеческого духа, которые мы и называем философиями. Однако, на наш взгляд, речь может идти именно о человеческом духе, который лишь условно и лишь благодаря абстракции можно считать субъектом истории. Отсюда практическое следствие: нужно постоянно помнить о том, что та серия, о которой мы только что сказали, всегда предстает лишь в рамках той или иной (историко-)философской системы, которая, в свою очередь, тоже должна быть включена в эту серию, а у ее автора нет никаких оснований считать себя завершителем философского процесса. Над гегелевской историей философии нависает фигура Канта, за плечом у которого маячит призрак Ницше.

Есть еще пара возражений частного характера, препятствующие принять всеобщий характер гегелевского суждения. Во-первых, далеко не все философии носят систематический характер. Бывают такие эпохи, что не терпят систем, и Просвещение было одной из них. Не нужно было дожидаться Ницше, чтобы заявить о своем недоверии к грандиозным философским конструкциям. Во-вторых, как верно заметил сам Гегель, всякая философия обладает подлинными смыслом и значением именно на своем месте и в свое время («всякая система философии есть философия своей эпохи; она представляет собою звено всей цепи духовного развития; она может, следовательно, удовлетворять лишь те интересы, которые соответственны ее эпохе»[549]), для других же эпох, а главное – для других систем, – может представляться бессмыслицей. Поэтому та система, что выстраивает историко-философскую серию, далеко не всегда способна должным образом оценить значимость той или иной из ее составляющих. То, что некогда представлялось грандиозным, в наши дни может сжаться до микроскопических размеров и вместо священного трепета вызывать лишь недоумение, и наоборот, то, что осталось почти незамеченным современниками, может предстать потомкам исполинской фигурой. И наконец, в-третьих, такая серия не может быть свободна от той или иной формы телеологии, что, в свою очередь, предполагает систему, а то и наивную веру в конечную цель исторического прогресса. Об этом стоит помнить, даже если нельзя избежать явного или неявного выстраивания историко-философской серии.

И вместе с тем, можно ли отрицать правоту Гегеля, когда тот говорит о философии как о выражении духа народа: