Философские обрывы

Отнюдь не полагая своей целью анализ трудов о. Иустина, мы хотели бы обратить внимание читателя на некоторые особенности его литературного стиля, которые в той или иной степени возможно было передать в русском переводе. Отметим прежде всего удивительную свободу обращения со словом – ту благодатную власть над тварным человеческим словом, которую даровал Своему верному служителю не-тварный Логос Божий, Бог Слово, Господь наш Иисус Христос. Эта власть и свобода проявляется разнообразно, и не в последнюю очередь в словотворчестве. Тексты о. Иустина изобилуют неологизмами, он непринужденно изобретает новые слова, с одинаковой легкостью используя материал всех языков, которыми владеет. Приведем только несколько примеров: многочисленные слова типа Всерадость, Всеистина, Всесмысл и т. п., образованью по образцу слов с префиксом - в греческих богослужебных текстах; гляйхшальтунговать – новоизобретенный глагол от немецкого слова Gleichschsaltung (=насильственное приобщение к господствующей идеологии), которое вошло в язык из сферы политики; апироцентризм – философский термин, образованный от греческого слова (бесконечный); мысленность (мысли) – существительное, передающее тончайший оттенок рефлексии, мысли о мысли; никогданезавершенность или ничемнезаменимость (sie! в одно слово) и т. д.

Такие неологизмы мы постарались сохранить в переводе неизменными, насколько родственность русского и сербского языков позволяет это сделать.

Часто автор использует для одного и того же понятия слова из разных языков – славянского, греческого, латинского и т. д. Такое словоупотребление весьма информативно: оно позволяет дать аллюзию на тот или иной образ мышления и мироощущения. Например, когда о. Иустин в одном месте говорит «универсум», а в другом – «вселенная» или в одном месте – «существование», а в другом – «экзистенция», это, как правило, отнюдь не случайность. Часто слова латинского происхождения указывают на принадлежность данного суждения или явления западноевропейскому философскому или культурному контексту. Такие и подобные им различия (например, значимое различение сербских и церковнославянских слов, которому в переводе соответствует различение русских и церковнославянских) мы также постарались сохранить.

Мы оставили без перевода, следуя сербскому оригиналу, все выражения типа: o, homo sapiens!; o, homo faber; Wille zur Macht; Menschliches; Allzumenschliches; Back to Jesus; l’artpour l’art: homo homini lupus est и т. п., которые о. Иустин часто употребляет с иронией, как «общие места», стереотипы и знаки западноевропейского культурного сознания, запечатленного «культурной идололатрией».

Подобным же образом в утверждении о. Иустина о том, что вера для европейца всего лишь Privatsache, немецкое выражение мгновенно вводит в текст определенный культурный фон и указывает на специфический менталитет. Privatsache можно, разумеется, перевести как «личное дело», однако, строго говоря, в русском языке просто нет подходящего эквивалента, поскольку для русского менталитета (или, говоря словами о. Иустина, для русской «народной души») само это понятие чужеродно.

Часто о. Иустин пользуется такими поэтическими приемами, как повтор и внутренняя рифма в прозаическом тексте. Первый прием легко воспроизвести в русском переводе, что же касается рифм, они по большей части невоспроизводимы. Иногда рифмы употребляются однократно (свемир/немир; кула/нула[6] — всплеск авторской иронии в характеристике «вавилонского столпа» европейской цивилизации, или Wille zur Macht / Wille zur Nacht, что приблизительно можно было бы перевести как «воля к власти / воля к ночи», т. е. к помрачению), в других случаях они присутствуют на значительном пространстве текста и несут важную смысловую нагрузку. Так в статье «Вопль ко Христу» рифмуются «светитель/просветитель». В этой рифме один и тот же славянский корень (тот же, что в слове свет) в обоих словах с одинаковыми суффиксами связывает воедино понятия святости и просвещения, изначально филологически тождественные, но в современном русском языке лексически разведенные: светитель по-русски – святой. Очевидно, что в данном случае невозможность воспроизвести этот поэтический прием неизбежно лишает перевод части того смыслового богатства, которое присутствует в оригинале.