Философские произведения

Да сопутствует нам счастье и удача! Приступим сразу к сути дела — в соответствии с аттическим правилом без ανευ προοιμιων και παθων[1545]. Если бы и ты, Лютер, решил поступить так же, то, конечно, потратил бы меньше своего досуга, на недостаток которого ты жалуешься, и задал бы мне меньше забот, которых у меня и так было больше чем достаточно. Ныне, когда ты предпочел следовать желаниям некоторых людей, а не собственному мнению, как много оказалось в твоей книге нисколько προσδιονυσα[1546], как много лишнего, сколько остановок на общих местах, сколько поношений, как много явного пустословия, сколько хитроумия, изощренных укусов, как много бесстыдных искажений и извращений, патетических выводов из извращений и, кроме всего, сколько крика на того, кто этого не заслужил! Так как при этом тебе заблагорассудилось плохо проводить хорошие часы, то и я вынужден потратить некоторую часть своей воды на опровержение[1547]-[1548].

Итак, прежде всего меня удивляет вот что: в моей Диатрибе нет ничего, кроме сдержанного рассуждения о деле, на тебя же вблизи лает Иероним Эмсер[1549], издалека кричит Иоганн Кохлей[1550]; из Англии, кроме Розея[1551] и других, справедливо терзает тебя в своих письмах Иоганн — епископ Рочестерский[1552]; Иодок Клитовей[1553] из Галлии нападает на Лютера «Антилютером»; из Италии — Христофор Лонголий[1554] направил против тебя свою искусную речь; наконец, и здесь среди корифеев твоего сообщества тоже есть люди, которые усердно доставляют тебе хлопоты: так, Ульрих Цвингли, говорят, издал никоим образом не беззубую книжицу[1555], в которой нападает на твое, впрочем, частично совпадающее с церковными учение об евхаристии; Капитон[1556] и Эколампадий[1557] сделали то же самое, хотя и без брани, однако с большим количеством острых выпадов. Несмотря на все это, говорю я, почему обо всем этом ты молчишь, но считаешь нужным отвечать на нашу Диатрибу, особенно при том, что она рассуждает обо всем не только сдержанно, но, как ты говоришь, по несущественным основаниям, ухудшив дело, за которое она взялась.

Я, конечно, не жалуюсь на твой ответ и не доискиваюсь, почему ты только сейчас закончил труд, сочинение которого начал год назад. Я удивляюсь, почему, отвечая, ты не подражаешь моей вежливости; тебе приличествовало бы даже превзойти ее, если ты хотел бы, чтобы мы поверили в то намерение и в тот дух, который ты себе приписываешь.

На самом деле ты последовал за братьями, среди которых, я знаю, существует весьма много таких, нравы которых далеки от Евангелия, во имя которого они себя расхваливают. Лютер, ты слишком охотно идешь навстречу их желаниям, не без тяжелого ущерба для дела, которое ты затеваешь. Потому что ведь для меня не тайна, в угоду кому ты написал против Кохлея[1558] и против английского короля[1559]. Это несомненно тот, в ком можно узнать две комические фигуры — наиглупейшего и наи-хвастливейшего Фрасона и наильстивейшего Гнафона[1560]. Конечно, он не виноват в том, что по его наущению ты чуть ли не вынужден был в таком трудном и опасном положении написать послание. Тебе следовало обдумать, какую роль ты берешь на себя, особенно после того, как ты объявил, что Евангелие, рухнувшее и похороненное более полутора тысяч лет назад, ты вернешь к жизни, и после того, как, пренебрегши авторитетом понтификов, соборов, епископов и университетов, ты пообещал всему свету верный и истинный путь к спасению, которого до сей поры мир не ведал. Тому, кто взялся за такое трудное дело и, словно Атлас, возложил небо на свои плечи (я с тобой говорю так, как если бы все, что ты себе приписываешь, было правдой), вовсе не пристало шутить, острить, гримасничать над кем попало, шалить, забавляться и — по словам некоего Вильгельма[1561] — то задевать кого-нибудь пером, то сдерживать перо (я уже не говорю о короле).

Тот же человек подзадорил кого-то еще написать «Диалог против Лея»[1562] и тоже снабдил его всякими небылицами. Не лучше, поверь мне, вооружил и тебя тот, по чьему побуждению ты выпустил эту книгу,

Столько просвещенных людей, столько князей церкви, столько светских монархов требовали от меня, а некоторые угрожали мне, чтобы, воспользовавшись для этого всеми силами своего красноречия, я метал против тебя громы и молнии, если только у меня нет желания прослыть церковным отступником и покровителем твоего сообщества! Однако я уклонился — и не потому что я одобряю твое учение, которого, как ты верно пишешь, я не понял, но отчасти чтобы не повредить делу, которому сначала рукоплескал почти весь мир, отчасти же потому, что я понимал, что это занятие мне не по силам. Поэтому я опасался ухудшить болезнь неудачным попечением — как обычно бывает у неопытного врача. Наконец, я однажды подумал: что если Богу угодно дать извращеннейшим нравам нашего времени такого лютого врача, который не смог исцелить снадобьями и припарками и поэтому исцеляет огнем и мечом?