Философские произведения

И так как тому, кто пишет, сама собой приходит одна мысль за другой, прибавлю-ка я шестое правило, которое определенным образом родственно изложенным выше; оно столь же необходимо всем для спасения, сколь мало людей имеют о нем попечение. Оно заключается в том, что душа человека, стремящегося ко Христу, возможно больше должна отличаться от дел и мнений толпы (vulgus) и нигде, кроме одного Христа, не искать примера благочестия. Ведь Он — единственный образец; каждый, кто отклонится хотя бы на палец, отойдет от правды и потеряет дорогу. Поэтому, конечно, Платон вполне весомо говорит во многих местах своего «Государства», что тот не может постоянно сохранять добродетель, кто не напитал свой дух (mens) определенными представлениями (opiniones) о постыдном и честном[351]. Насколько же гибельнее, когда в глубине сердца укореняются ложные представления о том, что относится к спасению? Поэтому он полагает, что прежде всего надлежит заботиться о том, чтобы то стражи, которые должны быть свободны от всякого позора, запечатлели в своем сердце как некие наисвятейшие законы наилучшие и наивернейшие представления о том, чего следует избегать, а к чему стремиться. Ведь каждый человек проявляет в правах то, что с помощью убеждения глубоко укоренилось в его душе. Поэтому основная забота христиан должна быть в том, чтобы дети уже с колыбели среди нежностей кормилиц и родительских поцелуев, в руках образованных людей питались убеждениями, достойными Христа, так как ничто не укореняется в душе глубже и не остается в ней крепче того, что, по словам Фабия[352], внушают с ранних лет. Далеко-далеко от детских ушек должны быть любовные песенки, которые поют христиане в домах и снаружи, — они грязнее, чем когда-либо слыхивали язычники. Пусть дети не слышат, как рыдает мать, узнав о потере вещи, как лишившись сестры, кричит, что она несчастная и покинутая. Пусть не услышат они отца, упрекающего в лени того, кто не воздал за обиду сторицей, восхищающегося теми, кто каким-то образом приумножил состояние. Человеческий ум склонен к порокам, подхватывает гибельный пример совсем как огонь нефть. Впрочем, это надлежит делать в любом возрасте, чтобы все распространенные заблуждения выкорчевать из души до самых корней и на их месте посеять спасительные представления да так укрепить их, чтобы вырвать их было невозможно.

Кто сделает это, тот без всякого труда сам последует за добродетелью и решит, что поступающие по-другому достойны сожаления, а не подражания. Сюда относится то отнюдь не нелепое, хотя и отвергнутое Аристотелем, высказывание Сократа, что добродетель не что иное, как знание, чего надлежит избегать, а чего добиваться[353]. Нет, он видел разницу между пониманием (cognitio) достойного и любовью, но подобно тому, как Демосфен говорил, что произнесение занимает в красноречии первое, второе и третье места, ясно обозначая, что оно чрезвычайно важно, так как в нем заключено все[354]. Равным образом Сократ, рассуждая с Протагором, побеждает, доказывая, как важно во всякой добродетели иметь знание, потому что грехи происходят не от чего иного, как от ложных мнений (opiniones)[355]. И тот, кто любит Христа, и тот, кто любит наслаждение, деньги, ложный почет, — оба, несомненно, стремятся к сладостному, доброму и красивому. Но последний заблуждается по неведению, принимая за сладкое то, что очень горько, избегая вместо горького очень сладкое, стремясь вместо добра и пользы к тому, в чем чистый убыток, боясь, как потери, того, в чем состоит единственная выгода, считая красивым то, что безобразно, полагая, что надо стыдиться того, в чем только и есть слава.

С другой стороны, если кто-нибудь совершенно убежден и в глубине души напитался тем, что только добродетель лучше всего, что она самая сладкая, самая красивая, самая почетная, самая полезная и, напротив, что позор — это единственное зло, мучительное, безобразное, от которого следует краснеть, — и это не только по мнению людей, но и по самой природе вещей, — в таком случае невозможно, чтобы столь твердо убежденный человек долго пребывал во зле.

Да, нередко самый плохой наставник в жизни и чувствах — это чернь (vulgus). Ведь никогда дела человеческие не обстояли так хорошо, чтобы большинству не нравилось самое худшее. Остерегайся думать так: «Это делают все; на этот путь вступили мои предки; это мнение того или другого великого философа, теолога; так живут правители; так установили цари; так обычно поступают и епископы, и верховные понтифики». Это, конечно, не все. Пусть не касаются тебя значительные имена. Я называю чернью не по положению, а по душе. Чернь — это те люди, которые в Платоновой пещере[356], скованные своими страстями, восхищаются пустыми изображениями вещей вместо настоящих вещей. Разве не поступает превратно тот, кто пытается приложить камень к линейке, а не линейку к камню? Разве не гораздо нелепее будет, если кто-нибудь станет не человеческие нравы склонять ко Христу; а Христа к человеческой жизни?