Философские пропасти

Метерлинк, как редко кто в Европе, ощутил, что жизнь и смерть, по сути, составляют одну неделимую проблему и одну неделимую муку. Не может человек жить спокойно, если его жизнь окружена небытием и заминирована смертью. Ведь с какой бы стороны ни приступал Метерлинк к жизни и ни входил в нее, везде он встречал смерть, или ее предтеч, или ее хранителей.

У смерти нет языка, нет слова. Она всегда молчит. Нет более упорного и более вероломного молчальника в человеческих мирах. Потому смерть и является самым страшным чудовищем. Немой враг – самый невыносимый и самый отвратительный враг. О, если бы он заговорил! Человек бы ожил; радость бы громом ударила в его сердце. Но смерть всегда молчит. Ведь слово означает жизнь означает смысл, Логос. Если бы смерть заговорила, то умерла бы. Слово – отдушина всякой муки и особенно сильнейшей. Представьте себе, если бы Иов не говорил или если бы Иван Карамазов не исповедался Алеше! От молчания Иов бы умер, а Иван сошел с ума.

Через все свои дела Метерлинк на самом деле задавал один-единственный вопрос: в чем смысл жизни или в чем смысл смерти, каков смысл существования мира? Этот триединый вопрос был особенно остро и искренно им поставлен в своем новейшем произведении «Перед великой тишиной».

Как странный знак вопроса, человек идет по этому миру. Чувствительный к таинственности мира, человек неисчерпаем в воображении и в постановке вопросов себе и миру вокруг себя. И на все его вопросы один ответ – великое молчание. Разве только это? Вселенная, справедливость, Бог отвечают молчанием великим и, увы нам, возможно, вечным. Великое молчание есть самый немилосердный ответ измученному мыслителю. О, ему был бы более желателен любой иной ответ, лишь бы не тишина, великая, упорная, жуткая.

***

По природе своего существа человек – вопрошатель. Но часто весьма трагический вопрошатель, ведь редко, реже всего он спрашивает себя о том, что такое сознание, которое и рождает вопросы, и отвечает на них. Только глубочайшие мыслители задаются этим вопросом. И немо молчат перед ним. Метерлинк же часто весь в этом вопросе. «Сознание, - говорит он, - которым мы столь горды, в котором наше все, без которого бессмертие для нас было бы равнозначно смерти, что оно есть в своей сущности? Может быть, это вид некоей непроницаемой перепонки, новая ткань, паразит нашего мозга, который нас навсегда отделяет от остального универсума? Самый роковой дар наш, который для нас закрывает реальность всего существующего?»

Сознание – это то, что единственно и непосредственно «наше», то, чем мы суть мы, и все-таки в своей загадочной сущности – это некий незнакомый чужеземец внутри нас, чужак, пришедший, кто знает из каких миров, и созданный, кто знает из какой материи. Сознание гораздо нежнее сна, но все же реальнее камня. Человек, если серьезно и искренно задумается над природой свого существа и своего сознания, должен почувствовать, что в его ткань вотканы бесчисленные и бесконечные силы. Как будто весь космос единым, огромным усилием собрался, сжался, сконденсировался в малюсенькое существо и произвел человека. Макрокосмос в микрокосмосе. И наоборот: в малом человеке живут все миры, все их тайны, и действуют все их силы. Кто распутает человека? Расшифрует его шифры? Разгадает его иероглифы? Метерлинк живо ощущал эту макрокосмическую сложность и таинственность человеческого существа. «Мы несем в себе, - заявляет он, - le resume всей истории всех миров». «Человечество, по видимости, ведомо не разумом, даже не чувствами, а силами, инородными и неизвестными. Возможно, оно испытывает влияние определенных космических атмосфер, определенных эфирных зон, через которые оно проходит на своем пути в пространстве и времени. Только его коллективная глупость препятствует тому, чтобы всегда следовать указаниям тех, кто инстинктивно или сознательно понимает, куда ведут эти силы».

Задавленный тайной миров, как некими бесчисленными ночами, Метерлинк болезненно ощущает, что человеческое сознание слишком мало, чтобы осветить своим светом непроглядные тайны: «То, что мы называем сознанием, человеческим сознанием, хотя бы и возведенное до крайней степени силы и совершенства, всегда весьма ограничено, весьма сильно сужено, сведено к одному кругу, неясно освещенному, почти никогда не выходящему за рамки наших повседневных, малых переживаний».