Философский камень

Симон плохо спал в эту ночь, но, вопреки предположениям служанки, его терзало вовсе не негодование или стыд, а кроткая мука, именуемая жалостью. В духоте этой теплой ночи Симон думал о Хилзонде, словно о погибшей дочери. Он укорял себя за то, что оставил ее в одиночестве одолевать эту трудную часть пути, потом говорил себе, что у каждого свой удел, своя доля, это ведь и есть хлеб жизни и смерти, и потому Хилзонда должна была вкусить его на свой лад и в свой час. Она и на этот раз опередила мужи, раньше его пройдя через смертные муки. Он по-прежнему был на стороне Праведных против церкви и государства, которые их одолели. Ганс и Книппердоллинг пролили кровь — но могло ли быть иначе в этом кровавом мире? Более пятнадцати веков прошло с тех пор, как наступление Царства Божия, того, что Иоанн, Петр и Фома должны были увидеть еще в земной своей жизни, стараниями трусов, равнодушных и лукавых отодвинуто до скончании времен. Пророк осмелился провозгласить Царство Небесное здесь, на земле. Он указал истинный путь, даже если и сбился потом с дороги. Ганс оставался для Симона Христом, в том смысле, в каком каждый человек может быть Христом. В его безумствах было меньше гнусности, нежели в осмотрительных грешках фарисеев и книжников. Вдовец не сердился на Хилзонду за то, что в объятиях Ганса они искала утех, которых уже давно ей не мог доставить муж; Святые, предоставленные сами себе, забыв всякую меру, наслаждались блаженством, какое дает соитие тел, но тела их, освобожденные от бренных уз, уже умершие доя всего земного, без сомнения, познали в этих объятиях более тесное соитие душ. От выпитого пива стеснение в груди старика прошло, и это усугубило его снисходительность, в которой была доля усталости и какая-то пронзительная чувственная доброта. Хилзонда, по крайней мере, упокоилась в мире. В отблесках свечи, горевшей у изголовья, старик видел ползающих по его кровати мух, которые в эту пору кишмя кишели в Мюнстере: быть может, они недавно ползали по белому лицу Хилзонды — старик чувствовал свое единение с этим прахом. И вдруг его потрясла, перевернула мысль о том, что нового Христа каждое утро пытают щипцами и каленым железом; сопричастившись выставленному на посмешище Мужу Скорбей, он ввергся в кромешный ад плоти, обреченной на столь скудные радости и бесчисленные муки; он страдал вместе с Гансом, как Хилзонда наслаждалась с ним. Ночь напролет промаявшись под одеялом в комнате, где царило презренное довольство, он повсюду видел Короля, заключенного в клетку на площади, — так человек, у которого нога охвачена гангреной, все время невольно бередит больную конечность. В молитвах своих он уже не отделял боль, которая все сильнее сжимала его сердце и, отдаваясь в плече, спускалась до левого запястья, от клещей, терзавших тело Ганса.

Едва он окреп настолько, что смог кое-как передвигать ноги, он доплелся до клетки, в которой был заперт Король. Жителям Мюнстера уже наскучило это зрелище, но дети, толпившиеся у решетки, продолжали швырять в клетку булавки, конский навоз, острые обломки костей, на которые узник волей-неволей наступал босыми ногами. Стража, как в былое время на празднествах, лениво отгоняла чернь: монсеньор фон Вальдек желал, чтобы Король дотянул до казни, которая должна была состояться не ранее середины лета.

После очередной пытки пленника вновь водворили в клетку; он весь дрожал, скорчившись в углу. Его одежда и раны смердели. Однако глаза маленького человечка сохраняли прежнюю живость, а голос — проникновенные актерские интонации.

И шью, крою, метаю, — напевал узник. — Я скромный портняжка... Ризы из кожи... Рубец на нешвенной одежде... Не кромсайте творения Гос..

Внезапно он умолк, оглядевшись украдкой вокруг, как человек, который хочет и сохранить свою тайну, и отчасти разгласить ее. Симон Адриансен отстранил стражников и просунул руку сквозь прутья решетки.

— Благослови тебя Бог, Ганс, — сказал он, протянув руку узнику.

Симон вернулся домой обессиленный, как если бы он совершил далекое путешествие. Со времени его после днего выхода из дома в городе произошли большие перемены, которые мало-помалу возвратили Мюнстеру его привычный бесцветный облик. Собор наполнился звуки ми молитвенных песнопений. В двух шагах от епископского дворца прелат вновь водворил свою любовницу красавицу Юлию Альт, но эта благоразумная особа старалась не привлекать к себе излишнего внимания. Симон относился ко всему с равнодушием человека, который уже решил покинуть город и теперь все, происходящее в нем, ему безразлично. Но его былая безграничная доброта вдруг иссякла. Едва успев вернуться домой, он с бранью накинулся на Йоханну за то, что она не исполнила его приказания — не раздобыла перо, пузырек с чернилами и бумагу. Заполучив наконец все эти предметы, Симон сел писать письмо сестре.