Философский камень (Книга - 1)

- Всех одной мерой, Никифор, не вымеряешь. В городе пока еще мера одна, в деревне - другая, своя... - начал было Тимофей.

Гуськов отмахнулся. И снег сердитой метелицей закружился возле него.

- Володьке Свореню рассказал, у него даже глаза на лоб полезли: "Классовое чутье, Гуськов, вовсе ты потерял!" Ну, правильно. Понимаю я. Только слушай, Тимка, когда вообще о классах речь идет, о классовой борьбе я твердо стою на ногах, не сшибешь меня, я железный. А тут что батька, что дядя - это же не просто классы! Это родные мне люди, кровь моя! И потом какие люди! Оба! Весь бы свет из таких людей. Слушай, Тимофей, я же не хвастаюсь. Поменяй их местами - батьку в село, дядю Антона на соляной промысел, - всяк за другого точно по его норме жизнь свою поведет. И вот один теперь в почете, другой - классовый враг.

- Понимаешь, Никифор, было и в гражданскую...

- Что "в гражданскую"? Сын на отца? Брат на брата? Это ты не смешивай. Тогда или и вправду один брат был сознательно за революцию, а другой, тоже сознательно, против революции; или поневоле, по мобилизациям в разных армиях оказались; или еще по темноте своей! Такого не случалось, чтобы тот и другой был всей душой за революцию, а пошли брат на брата. А тут оба - наши люди, свои люди, самые честные труженики. Но другие за них, видишь, точнее, правильнее рассудили: ты - свой, а ты - враг. Им-то самим, батьке моему и дяде, как это понять, как примириться? Да и мне тоже. Батьку, знаю, прочат теперь на село послать, помогать мужикам меж собой навести порядок. Тоже правильно. Старый, кадровый рабочий. Партиец! Ему верят. И у него тоже вера в себя, в справедливость своих суждений. А с каким сердцем, с какими суждениями теперь поедет он к мужикам, на село? Вдруг как раз еще в это самое...

Метелица мела по-прежнему, но снег теперь был почему-то сухой, колючий, холодный.

Тимофей молчал. Гуськов говорил такие слова, каких никогда не говорил прежде. Так рассуждали только те, кто был настроен против коллективизации. Да, не все в жизни получалось гладко, а всякая борьба обязательно требовала жертв. Разве это не справедливо? И разве без этого обойдешься? Надо же понимать! Зачем тогда Гуськов говорит такое!

- Никифор, бывают ошибки...

Гуськов его не слушал.

- Дядя Антон перед всем миром просил снять с него позор - не зачислять в "твердозаданцы". Готов был все подчистую передать в общество. Хотел со всеми наравне войти в колхоз. Отказали. Поздно ты, говорят, хватился от хозяйства своего отрекаться... Я вчера к Анталову. Он только руками развел: мол, не по существу я к нему обратился. Просверлил своим светлым взглядом: "Выходит, сейчас у тебя дядя кандидат в кулаки? Ну, что же, пиши рапорт". В пол уставился глазами, и больше ни слова.

Тяжелая обида звучала в голосе Гуськова. Лицо у него стало злым и усталым. Он тихонько брел впереди Тимофея.

Так они вышли к Сретенским воротам, переждали, пока пробежит мимо трамвайный вагон, и свернули по бульвару к Трубной площади.

Снег лепил большими хлопьями. Оглянись вокруг - ничего не видно, все бело от бесконечного мельканья беззвучно снующих в воздухе белых звездочек. Только рядом - протяни руку, достанешь - можно заметить, как ели тяжело склонили к земле ветви, нагруженные, казалось бы, легким, пушистым снегом. А тропинку, по которой ты идешь, видно всего только на три шага вперед дальше опять веселая пляска снежинок, белая круговерть.

Тимофей вновь вспомнил кирейскую тайгу. Вот так же, случалось, заставала внезапная метель вдалеке от дома, пряталось сразу небо, исчезали все лесные приметы, и хорошо, если под ногами оказывалась тропа. Не то целый день будешь кружить между деревьями, вновь и вновь выходя на свои же припорошенные снегом следы.

Гуськов потерял свою обычную подобранность. На учебном плацу старшина Петрик крикнул бы ему: "Эй, курсантик, ногу не тянуть!" Тимофей тоже шагал задумавшись.

Вся страна жила интересами села, началом величайшей перестройки деревни - коллективизацией. Годы голодовок, тощих пайков, годы страшных нехваток - осточертели. Рабочие облегченно и с надеждой переговаривались: "Обобщат свое хозяйство мужики, мы им машин, тракторов подкинем. Гуляй по широким полям без межей! Станет деревня на твердые ноги. И мы тогда будем с хлебушком". - "Одним словом, накрепко смычка города с деревней". Добрые вести приходили с мест. И вот - этот тревожный рассказ...

А Гуськов вышагивал молча, "тянул ногу", словно к ней был привязан камень. Мысли Тимофея постепенно перекинулись к селу Худоеланскому, в котором жила Людмила.