Философский камень. Книга 1

— Он это уже сделал, — глухим голосом подтвердил Вацлав.

Теперь он понимал, почему опоздала Густа и почему она себя держала так странно. И только поздно, очень поздно дала ему пощечину. Но разве он мог думать, что именно этим закончится его и Анкина любовь?

У Блажены безвольно упали руки.

— Вацек, тогда я совсем, совсем… Ну что нам делать? Йозеф, может быть, и поймет, но твой дедечек не вынесет этого. Придумай для него что-нибудь, Вацек, я ничего не могу придумать. Дедечек этого не простит.

— А ты, мама?

— Не знаю, Вацек. — Она заплакала еще сильнее. — Я… Я… не знаю… я только не хотела бы стать никогда ни Анкой Руберовой, ни Густой Грудковой. Оставь сейчас, прошу, меня одну.

Вацлав долго ходил из угла в угол по своей комнате. Останавливался, прислушивался, сам не зная к чему. Мерещились далекие голоса: плачущий Анки Руберовой, и резкий, грубый — генерала Грудки. Мерещилось расстроенное лицо старого «дедечка». Надо решать.

Но какое он должен избрать решение?

В своей семье что же, мама Блажена поплачет и, конечно, простит. Папа Йозеф — тем более. Разве в молодости и с ним не случалось греха?

«Дедечек»… Он совершенно не выносит неправды. Но для него опережающая правда может быть и такой: сумасшедшая Анка Руберова назвала его, Вацлава, отцом своего ребенка. Пусть помолится «дедечек» о восстановлении разума у несчастной девушки. В этих словах не будет ни капли лжи.

С паном Рубером тоже можно договориться. Если папа Йозеф не откажет в деньгах. Не откажет!

Но Густа Грудкова… Только теперь Вацлав понял, как сильно любит ее и как благородно она вела себя сегодня. Густа не сможет скоро простить. Но он все же вымолит у нее прощение.

Как же тогда Анка Руберова…

Вацлав закрыл глаза. И она снова тотчас возникла перед ним. Но не та, какая поднялась из Влтавы, а прежняя, самая первая. Вацлав физически ощутил на губах первый ее поцелуй, томящий запах волос и мягкую, податливую шею. Почудился тоненький детский вскрик. И вот она, Анка, с открытой, обнаженной грудью, кормящая ребенка. Его ребенка! Он — отец. Милая, милая Анка…

Он непременно поедет к ней в деревню. Анка теперь совершенно здорова. Она встретит с той, прежней радостью, и ее теплые руки вновь обопьют его шею…

Совместимо ли это? Марта Еничкова вздохнула бы и сказала: «Жизнь!» Может быть, пани Марта права более, чем все остальные. Ты ведь философ, Вацлав! Определи значение этого слова — жизнь. Оно стучится в твой мозг.

Все в комнате было таким, как всегда. Что изменилось за этот день? Ничего. Размышлять о жизни? Но философ ведь прежде всего человек, он живет на земле и поэтому должен пить, есть и любить.

Вацлав присел к столу, оперся подбородком на руку. И вновь чередой промелькнули в сознании Анка Руберова и Густа Грудкова, обе нежные и привлекательные. Да, он любит и ту и другую. Обязан ли он сделать выбор? Или это сделает сама жизнь? А может быть, и вообще не нужно выбирать? Кругом идет голова…

Он провел пальцами по сухим, истрескавшимся губам. Отчего так кружится голова? Да, ведь с утра у него крошки во рту не было!

И Вацлав понял: ему хочется есть.

27

Прогуливаясь по Москве, Тимофей каждый раз непременно выкраивал время хотя бы ненадолго заглянуть к Мешкову. Даже если дома не оказывалось самого Мардария Сидоровича, отрадно было посидеть за чашкой чаю с Полиной Осиповной. Она перешивала счастливые дни. Вторая семья, делившая с ними «угол», перебралась на другую квартиру, и Мешковы после долгих хлопот наконец-то стали единственными хозяевами хотя и маленькой, но все-таки отдельной комнатки.

Небольшого роста, туго налитая, Полина Осиповна была необыкновенно приятна. Встречая гостя, она радостно всплескивала короткими руками и, чуть шепелявя, тут же принималась подробнейше рассказывать о всех своих домашних новостях. С такой же свободой, будто родного сына, она расспрашивала Тимофея, давала ему добрые советы и наставления, подчас весьма тонкого свойства. Мардарий Сидорович тогда пробовал урезонивать ее: «Полина, ну что это ты?» Она, взглянув на него с изумлением, говорила: «А что, Даринька? По жизни все». И продолжала как ни в чем не бывало. Впрочем, Мардарий Сидорович в этом греха большого не видел. Ему и самому нравилась такая простота.

В тот день Тимофей застал Полину Осиповну за приготовлением обеда. Мардарий Сидорович еще не вернулся с работы. В углу шумел примус. Попахивало керосином и крепкими щами.

— Тимошка, черт такой! — закричала Полина Осиповна, подбегая к Тимофею, обнимая и целуя его в обе щеки. — Давно как не был. Снимай шкурку свою!

— Дайте хоть поздороваться сперва. И ремень расстегнуть, — сразу зажигаясь веселым настроением хозяйки, попросил Тимофей. Но Полина Осиповна, не слушая, уже стаскивала шинель. — Ой! Ой! Крючки оторвете!

— Сама оторву, сама и пришью, — говорила она, подталкивая его к умывальнику. — Мойся, мойся! Обедать будем. Щи да каша — пища наша.