Философский камень Медичи

«Начали наступление!» – пронеслось в голове Софьи. Сердце беспомощно забилось, руки вспотели, но Иван Третий сидел перед боярами, не говоря ни слова. Высокий, на полголовы выше окружавших его, с сутулой, почти горбатой спиной и мясистым горбатым носом напоминал он хищную птицу, приготовившуюся к атаке. Но глаза под набухшими веками любителя хмельного (хронического пропойцы, вечного пропойцы) смотрели спокойно и холодно. Он выжидал и на помощь Софье не спешил. Великая княгиня поняла, что осталась одна, и эту битву было необходимо выиграть. Поэтому, не показывая страха, гордо выпрямилась и, обведя ассамблею жестким взглядом, ответила:

– Ты забываешь, дьяк, – специально принизила она Курицына, словно забыв его титул думного дьяка, – что я не только княгиня Московская, но и царевна Царьградская. И мой муж, ваш государь, Иван Васильевич, со мной корону самодержцев византийских получил, стал преемником и наследником славы великих Василевсов, правителей мира…

Софья выдержала эффектную паузу. Ее слушали, вот что было важно. Даже самые горластые участники молчали, ожидая продолжения. И она их ожиданий не обманула:

– Я до вашего князя отказала и королю французскому, и герцогу миланскому, дабы слава Римской империи не попала в руки недостойных и чтобы нашу веру православную вознести выше кафолической. Что ж, по-твоему, я почестей не достойна? Не пристало царевне Царьградской с послами знаться?

Курицын угрюмо промолчал да только глаза не отводил. И пылали в том взгляде такие ярость и ненависть, что любому другому стало бы не по себе. Но Софья не только не опустила глаз, но приняла вызов и спокойным голосом продолжила:

– Во всем следовала я советам святых старцев Афонской горы, о науке которых и по сей день не забываю. Ими дан мне был наказ замужеством своим принести на Русь, моими предками крещенную, надежду на возрождение империи византийской на земле русской.

Бояре зашевелились и заговорили, видно было, что речь византийки не оставила их равнодушными. Одни шепотом горячо доказывали, что их предки не раз византийцев двуличных били, и нечего гречанке так зазнаваться, чать не в пустыню пришла. Другие, наоборот, шелестели одобрительно. Отблеск славы Великой Восточной империи и по сей день завораживал. Иван Третий с улыбкой обернулся к жене и слегка кивнул. Софья же с видом победительницы осталась сидеть на специально для нее приготовленном в Думе стуле на невысоком помосте.

Наконец основная часть бояр разошлась. Великий князь отошел в сторону и вел неторопливую беседу с Федором Курицыным и князем Ромодановским. Речь шла о союзе с Литвой. К беседующим подошел Иван Патрикеев и начал яростно убеждать князя в необходимости такого союза. Завязался спор. Софья прислушивалась к разговору, но решила оставаться на своем месте и терпеливо ждать мужа.

В этот момент Патрикеев отделился от группы и подошел к Софье. Та посмотрела подозрительно, ожидая подвоха. Она не ошиблась. Иван Юрьевич начал словами медовыми да ласковыми, по своей давней привычке стелил мягко, да только век на такой постельке на заснешь. Потом постепенно слова его становились все жестче:

– Что же вы, матушка, Царьградская царевна, думаете!? В глухую тьмутаракань приехали, где не люди живут, а дурень на балдее сидит, да остолоп им в дружки просится. Мы хоть и головы мякинные, да сведущих людишек тоже кое-где имеем. И в края, откуда вы родом, тоже похаживали. Так вот там слыхом не слыхивали, что французский король и миланский герцог к вам сватались. Зато про сына Лодовико Третьего Гонзаго де Мантуи Федерико им ведомо. Как кардинал Изидор попытался вас за Федерико выдать. Лодовико сначало лестно стало, как же, византийская принцесса! Да только как про ваше бедственное положение узнал, тут же пыл его и поостыл. Потом и про семью Лузиньян на Кипре, куда вас Виссарион пристроить пытался, тоже знаем. Там тоже ничего не состроилось. Это так, в голову пришло. Не посетуйте, матушка-княгиня.

У Софьи внутри все пылало, клокотало от ярости. Но царевна не показала переполнявшего ее гнева, не дала даже искорке в глазах появиться. Слушала спокойно, не поднимая головы, чтобы даже взглядом себя не выдать. Патрикеев, разочарованный отсутствием всякой реакции византийской змеи, успокаиваться не хотел и продолжил елейным тоном:

– Уж не взыщите, матушка, да только и про Афон зря вы сказки рассказываете, чать мы не бабы легковерные. На святую гору не то что девицу, курицу даже пускать не велено. Мужская это гора, женскому роду лукавому да двуличному не место там. Только честный муж право имеет на эту гору взойти.

Софья молчала, понимая, что, вступив в спор с Патрикеевым, только уронит себя и доставит своему врагу искомое удовольствие.

– Молчишь, токмо от правды не отмолчишься! Притворчивость твоя всем известна. Да только людскому коварству Божья правда поперек всегда встанет!