Финики

      Потом я шесть часов переваривался в кишках механической птицы. Самолёт ссадил меня в родном городе, который ни капельки не изменился. Разве что на улицах стало больше злых, тёмных лиц. Когда-то с этих пустых и угловатых улиц начиналась моя настоящая жизнь. Теперь я турист, осматривающий достопримечательности погибшей Помпеи.

      Стояло жаркое воскресенье и, добравшись до потерянной дороги, ведущей на поле, я успел упариться. После того, как я отпустил попутку, с удовольствием снял обувь и, доверившись детству, углубился в сердце русской земли. Когда я подхожу к полю привычно засеянному пшеницей, я замечаю тёмную фигуру.

      Подхожу и благоговейно останавливаюсь напротив.

      Мы молча глядим друг на друга. Глаза в глаза. Слава осунулся. Год, проведённый в разлуке, как будто вывернул из него что-то огненное, с искрами, то чего не водится в брюхе, а бывает только в глазах. Он, как и Алиса, стал обычным. От фиников осталась одна только косточка.

      - Здравствуй, - говорю я, - отсутствие чувства юмора не идёт тебе на пользу.

      Вместо приветствия Слава как-то напугано-замкнуто смотрит на меня, будто пытается впитать мой образ в себя. Запоздало замечаю, что в его руке нет привычных фиников. Зато его рука как-то неестественно, будто подвешенная на шарнирах подымается в воздух, а затем опускается вниз, и я не понимаю этого жеста. Сначала мне кажется, что он просто хочет обнять меня.

      - Прости, - говорит Слава, - прости.

      - Ты о чём? - не понимаю я.

      - Прости. Я скрывался почти год... но... это как в книге... они выуживают из тебя твой самый большой страх и пытают. День за днём, неделя за неделей. И тогда ты кричишь, ты клянёшься, что рассказываешь им всё. Ты умоляешь это сделать не с тобой, а с кем-нибудь другим. Прости меня.

      Гармония нарушена, появляется посторонний шум. Глядя на быстро приближающиеся к нам фигурки, я начинаю понимать, что же всё-таки произошло. Спецназовцы бегут быстро, родом из берёзовой лесополосы. Гремит усиленный мегафоном выкрик: "Стоять, работают снайперы".

      По лицу Славы катятся слёзы. Я впервые вижу, чтобы он плакал.

      - Прости меня. Я не смог. Я рассказал. Понимаешь - мы для них символ. То, чего они очень боялись. Они хотят устроить показательный процесс. Ради этого они пошли даже на взрыв, им разрешили убить пять-десять человек. Главное, чтобы выманить тебя. А я... не смог, я предал тебя.

      Над полем оглушительно воют сирены. Фигурки превращаются в здоровых мужиков с автоматами, и кажется, что кто-то невидимый играет со мной в войнушку. Через мгновение они повалят меня на горячую землю и поставят прикладом печать на затылке. Потом они размашисто подпишут приговор на деле всей моей жизни.

      - Ничего, - говорю я Славе, - в конце концов, мне уже двадцать лет, и я чертовски устал от жизни.

      Я обнимаю его, как может обнять только друг. Мы, сцепившись и чувствуя души друг друга, понимаем, что это последнее мгновение, по-настоящему живое мгновение в нашей жизни. Слава плачет у меня на плече, а я ободряюще улыбаюсь и по-приятельски хлопаю его по спине. Это прекрасный момент, ради которого стоило родиться. Трагично шумит разгневанное пшеничное поле и мы, утопая в созревшем золоте, обречённо стоим в нём, ожидая конца.

      Люди приближаются. Меня оттаскивают от Славы, бьют по почкам и скручивают. На голове тут же оказывается чёрный мешок. Падая на колени, успеваю понять что, проиграв в битве, я выиграл самую главную войну в своей жизни.

      Я наконец-то победил свой страх.