Финист – ясный сокол

Панцири и шлемы нам, птицечеловекам, не нужны ни в малейшей степени. Наша кожа защищает лучше любого панциря. Но обычай носить вооружение – доспехи, шлемы, мечи и топоры, даже щиты и копья – уходит корнями в глубь тысячелетий; отправляясь на поверхность, любой птицечеловек обязан иметь на себе полную защиту – чтобы внешне не отличаться от земных людей, походить на них. Чтобы, обнаруженный, он был принят за обычного троглодита. Это прямо прописано в Завете, в части второй: «Нисходя на сырую поверхность, не смущай низших своим видом, одевайся как дикарь и веди себя как дикарь, дабы никак себя не обнаружить». Завету исполнилось три тысячи лет, и его давно уже никто полностью не соблюдает. Завет превратился в древнюю, надоевшую сказку, и в небесном городе его уважают только на словах. Но я, прожив двадцать лет в изгнании, скитаясь по непролазным чащам, по холодным каменным ущельям, теперь вынужден признать: панцирь помогает. Безопаснее, если ты нарядишься в дикаря, и возьмёшь дикарский клинок, и нахлобучишь дикарский шлем или шапку. Земные люди, случайно увидев тебя, затянутого в броню, меньше пугаются.

Сейчас я точно знаю, что Завет сочинён Первожрецами не только ради птицечеловеков, но и ради дикарей тоже.

Они – наши младшие братья, наши щуры и пращуры, и мы зависим от них, кто бы что ни говорил. Ведь сила жизни исходит не только от Солнца, но и от земли.

А мы, птицечеловеки, оторваны от земли.

Вот почему всех нас мучает тоска по жизни внизу. Вот почему каждый из нас при первой же возможности спускается на сырую землю. Вот почему мы всегда внимательно наблюдаем за событиями на поверхности. Вот почему мы сопереживаем, когда дикари целыми тысячными народами вымирают от голода и болезней, или уничтожают друг друга в кровавых междоусобных стычках.

Я перемотал сапоги. Марья смотрела за моими приготовлениями внимательно и серьёзно.

– Нужно достать эту трубу, – сказал я. – Жди, я скоро вернусь.

– Это далеко, – сказала девушка. – Год пути, если пешком по прямой.

– Для меня недалеко, – ответил я. – Утром буду. Из еды у меня только орехи, сбоку на полке. И там же кувшин с водой.

Я вышел за дверь и лёг на воздух, ориентируясь по звёздам.

Я не запирал дверь; девушка, конечно, могла бы сбежать – но зачем? Её судьба зависела от меня. Сегодня я в её жизни был самой важной и главной персоной.

Без ложной скромности скажу, что летаю очень быстро. Моё тело давно привыкло к самым тяжёлым нагрузкам.

Я хоть и Соловей, но могу обогнать любого сокола.

На большой скорости, как обычно, мысли покинули мой разум, я сосредоточился исключительно на грохоте обтекающей меня воздушной массы; за это я люблю своё естество.

За возможность двигаться со скоростью самых быстрых существ на земле. Со скоростью ястреба или сапсана.

В напряжении жил, не думая, не отвлекаясь, распарывая лбом ледяное небо, стараясь гнать так быстро, как только возможно, к вечеру я добрался до места.

Когда останавливаешься после долгого, тяжёлого, на полном ходу пути – в пустую свежую голову приходят самые точные, простые и отчётливые мысли.

Я опустился на краю соснового бора, на поляне, где пасся лосиный выводок.

Животные почуяли меня и ушли.

Сквозь чащу проглядывали огни города, и доносился шум огромного скопления людей и животных, блеющих коз и мычащих коров. Пахло дымом, навозом, варёным мясом.

Дикие лоси не боялись людей, паслись в непосредственной близости от их жилья, – а вот меня, бесшумно явившегося из чёрного неба, испугались сразу.

Увы, такова плата за переход в высшую сущность: звери не любят и боятся людей, – но нас, бронзовокожих, боятся гораздо больше.

Зверь всегда может напасть на дикаря. Но самые страшные хищники, медведи, волки и рыси, разворачиваются и уходят, едва почуяв появление птицечеловека.

У нас – наверху – большинство жалеет дикарей.

Считается, что дикарям тяжело, особенно зимой, и что их жизнь полна горя и жестокостей.

Сама природа творит насилие над ними, заставляя жить одновременно в трёх мирах: летом при жаре, зимой при страшных морозах, в межсезонье – в сырости и бездонных грязях.

Бесконечное насилие сопровождает троглодитов на всём пути их жизни.

Они живут в череде смертей, болезней и невыносимо тяжкого физического труда.

Их женщины рожают одного ребёнка за другим; из десяти – пятнадцати, рождённых за весь детородный период, выживают двое или трое.

В двенадцать лет они начинают спариваться, в тридцать пять становятся беззубыми стариками. Большинство умирает, не дожив до тридцати, от болезней или ран, полученных на войне или охоте.