Финист – ясный сокол

Завтрашний день терялся в тумане, его могло не быть, ночью могли напасть степняки, или упыри, или воры, или шатуны.

Люди жили сегодня, и все свои устремления и желания осуществляли сегодня, одним днём, и проживали очень длинную и полную событий жизнь от одного рассвета до одного заката.

Жить было просто: мы все знали своё будущее.

Каждый точно понимал, что его ждёт в середине лета, или в начале осени, или в конце зимы.

Каждый день имел значение, луна прибывала, обновлялась и убывала, звёзды совершали одинаковый путь, и мы всегда точно знали, в какой день нам следует бросить в землю зёрна, в какой день повязать животных, в какой день отдыхать, в какой день трудиться до девятого пота.

Когда мы вернулись – Кирьяк спал в шалаше, выставив наружу голые коричневые ноги, и оглушительно храпел.

Я заглянул в шалаш.

Девка давно ушла, но остался её запах, острый яблочно-имбирный дух.

Не испытывая ни малейшей жалости, я растолкал рыжего, заставил умыться – и всё рассказал, про княжий дом и девку, его хозяйку, то ли княгиню, то ли княжну, то ли человеческого рода, то ли нечеловеческого.

И предложил немедленно собирать вещи и отчаливать.

В безмолвии, обмениваясь кивками и жестами, мы свернули в узлы и торбы наши шкуры, и бубны, и котёл; погрузили в лодку.

Кострище затоптали, а кости, объедки и посудные ополоски оставили в углях, чтобы зверь, вернувшись на своё законное место, мог поесть тёплого.

Вот так это всё закончилось для нас: спокойным, почти немым летним вечером мы сидели на берегу огромной быстрой реки и смотрели на нашу лодку, гружённую до бортов.

Мы должны были немедленно сесть в эту лодку и двинуться в путь.

К полуночи – если идти на вёслах и под парусом – мы могли быть уже недосягаемы для резанских князей.

Берега в той части реки мы с Кирьяком знали хорошо, и в любой темноте нашли бы, где остановиться на ночёвку.

Но мы не отчаливали: сидели, сопели, жевали травинки, лодка стояла на жёлтой песчаной косе, большая, пахнущая сладкой тиной, хоть и старая – но крепкая, доверху заполненная торбами и мешками.

Молчали, вздыхали, друг на друга не глядели.

Наконец, Кирьяк не выдержал и сказал, что никуда не поедет.

Я тут же кивнул: тоже останусь.

Митроха поглядел на нас и расстроился, потемнел взглядом.

– Это против княжьей воли!

– Положил я на княжью волю, – грубо ответил Кирьяк. – Уедем, когда сами захотим.

– Завтра, – сказал я.

– Да, – сказал Кирьяк. – Завтра.

Митроха тоскливо ухмыльнулся и не выдержал: произнёс несколько таких слов, которых боятся даже лошади и быки.

– Так чего, – с тоской спросил он, – костёр снова палить?

– Не надо, – сказал Кирьяк. – Пойдёшь с нами.

– Да, – сказал я. – Все трое пойдём.

– А лодка? – спросил дед. – А бубны?

Тут Кирьяк вынул нож.

– Не пропадут бубны.

И разрезал себе ножом ладонь, и хорошо полил кровью нос лодки и борта пониже носа.

Сжимая кулаки, набирал полные горсти крови – и оставлял кровавые отпечатки своих ладоней на струганом дереве.

Я считал себя его товарищем – и я тоже, не медля, разрезал руку и пролил кровь – мы покрыли края бортов многими кровавыми отметинами: поднесли требу богу войны.

Конечно, кровная оборона не считалась сильной защитой уже тогда, как не считается и сейчас.

То есть, если бы мимо шёл смелый вор – его бы никак не напугали отпечатки на бортах лодки. Он, шагая мимо, утащит всё: и шкуры, и бубны, и рыболовные снасти, и меха с брагой, – саму лодку угонит, и кровная защита его не остановит никак.

Но почему-то нам казалось, что в этот день не пойдут мимо смелые воры. А тот, кто пройдёт, испугается отпечатков кровавых ладоней и ничего не тронет.

Потом умылись, прибрали вихры, перемотали сапоги и отправились в дом кузнеца.

Сам кузнец делал дело: звон ударов его молота мы услышали задолго до того, как подошли к воротам.

Старшая сестра ждала. Едва Кирьяк постучал в дверь – открыла, словно стояла с обратной стороны. Бросилась к рыжему, прильнула, жаром полыхнула, обвила голой быстрой рукой за шею – я хотел отвести глаза, но не смог.

– Отец в кузне, – прошептала. – Не бойтесь.

Мы трое кивнули молча.

В доме пахло едой; мы уселись за стол гораздо поспешнее, чем могли бы.

Старшая поставила перед нами братину.

– Требное. Утром курицу зарезала. Без костей, но с хрящами.

Неслышно вошла средняя сестра.

Обе они выглядели встревоженными, и когда старшая уселась напротив нас, молча жующих, хрустящих луком и редиской, – средняя устроилась рядом со старшей и прижалась плечом.

Сёстры совсем не походили на тех, кто победил, прогнал из дома злую напасть и зажил наконец мирно и счастливо.

Проглотив первый кусок и утолив голод, я ощутил душевную лень, захотелось набить пузо горячим – и заснуть; но я преодолел слабость и встал.

Я пришёл сюда не для тёплого приёма, и не ради мяса, лука и хрящей.

Пошагал в хоромину младшей дочери.

– Не надо, – сказала мне в спину средняя сестра, – не ходи!

Но я махнул рукой.

Марья сидела на том же месте, посреди кровати, в той же позе: прижав к груди узкие колени. В руках держала свою куклу, соломенную мотанку.

Ножи и верёвки были сняты с окна, и замыта кровь на полу.