Фёдор Абрамов

«Есть две категории писателей. Одни, уважая читателя, считая его равным, стараются быть немногословными, пишут так, чтобы заставить читателя думать вместе с автором. Другие, считая себя очень умными, рассчитывают на дураков, боятся, чтобы их не поняли превратно, и размусоливают на несколько страниц так, где можно сказать несколькими словами. А читатель дураком считать себя не хочет… Есть ещё одна категория писателей-эстетов, которые пишут на избранных… и бог с ними. Пусть пишут… Но кто их читать будет? “Избранных”-то не так уж много».

Из текста нетрудно догадаться, к какой категории писателей причислял автор письма своего друга.

Вдумчивому читателю во все времена было свойственно анализировать, сопоставлять, мыслить над текстом, искать в нем «похожести» с прочитанным ранее. И в ответ на вопрос: «Где же я это всё читал?» – вспоминаются писательские имена, чьи произведения ярче запечатлелись в сложном лабиринте памяти. Да и так называемый «литературный центризм», который никто ещё не отменял, подталкивает к этому.

Однажды Фёдор Абрамов получил довольно необычное письмо. Оно было написано 6 ноября 1978 года студенткой Йенского университета, что в Германии, Верой Нагель, которая, прочитав что-то из абрамовского, не скрывая своего любопытства, спрашивала у писателя: «Когда я читала Ваши книги и рассказы, мне казалось, что Вы продолжаете великие традиции писателей 19-го века. А можно узнать, каких именно?»

Что Фёдор Абрамов ответил Вере Нагель на нестандартный для себя вопрос, мы не знаем. Вряд ли он мог указать на кого-либо из представителей «золотого века литературы».

И всё же студентка из Германии, читая произведения Фёдора Абрамова, смогла разглядеть ту грань литературного слова, которую многие исследователи его творчества не замечали как при жизни писателя, так и после. Читательскую интуицию не обманешь!

И вправду, интересное сопоставление: Фёдор Абрамов и писатели XIX века. Есть ли связь?

Отметим, что действительно находились читатели, кто видел в произведениях Фёдора Абрамова не только гоголевскую нотку, но и чеховский почерк, как, к примеру, автор одного письма, пожелавший остаться неизвестным:

«Большое спасибо Вам за созданные Вами произведения! Мне хочется сравнить впечатления от них с теми, которые возникают при чтении рассказов А. П. Чехова. Вы, как и А. П. Чехов, создаёте своих героев в полном соответствии с правдой жизни, освещаете их поступки и действия…»

Или же Иван Фролов в уже упомянутом письме признавался, что, прочитав в сборнике «Безотцовщина» рассказ «Однажды осенью», «несколько раз ловил себя на мысли – кто автор? <…> Такую отшлифовку каждой фразы я уж давно не встречал. Ты уж прости меня – Чехова вспомнил…».

Уже хорошо известная нам поклонница абрамовского таланта и его давняя знакомая писательница Вера Бабич, прочитав «Пути-перепутья», писала:

«Какое сильное впечатление. Это сделано по-толстовски. У Л. Толстого учился ты мыслить, вероятно!»

А вот читатель Николай Лобаничев, даже отвергнув связь с Шолоховым, увидел в абрамовской прозе отголоски пушкинского слова, о чём прямо написал в письме 24 марта 1969 года:

«Я всё думал: у кого же Вы учились? Ни Толстым, ни Буниным, ни Шолоховым не пахнет, ни А. Толстым (у него яркость масляных красок). И решил, что Ваш язык ближе всего к прозе Пушкина».

Пушкин, Гоголь, Толстой, Чехов, Шолохов… И чью только классическую школу письма не видели читатели в абрамовском слове! Но никто из них не попал в точку! Может быть, и был близок, а вот угодить в самую сердцевину всё же не удалось! Впрочем, и сам Фёдор Абрамов на этот счёт больших подсказок не давал. «По духу творчества мне близок и дорог всякий талантливый писатель, – скажет он однажды. – Пушкин – это бог. Но я не могу и без Гоголя, не могу и без Лермонтова, Толстого, Достоевского, хотя много у них и не принимаю».

И вот однажды в беседе с Ксенией Гемп Фёдор Абрамов откровенно признался:

«Не было у нас глубже писателя, чем Достоевский Фёдор Михайлович. Причём глубина у него не только в поступках, хотя и в поступках его глубина. Вспомним хотя бы его поведение во время публичной казни, на каторге и ссылке. Проникновение, необычайно глубокое проникновение в душу человека. Причём неотделимы разум, душа и сердце. Я и сам не очень представляю, что такое душа и сердце. Это что-то очень внутреннее. А разум я представляю ясно. У Достоевского – проникновение и в разум, и в сердце, и в душу. Это не у всех бывает. Некоторые принимают разум, некоторые – душу и сердце.

– А Вы что принимаете? (спросил у Гемп)

– Совесть.

– Да, я забыл сказать это. А как Вы понимаетеого разум и совесть?

– Отложим пока душу и совесть. Это необычная интуиция у Достоевского – сердце и душа. Такой я не знаю ни у одного писателя.

– А вот совесть – как Вы это понимаете?

– Это столкновение.

– Я ждал, что Вы это ответите. А душа и сердце?

– Я не могу объяснить.

– Я объясню: это то, что просмотрено и разумом, и совестью.