Фёдор Достоевский. Одоление Демонов

Когда безумная Жена, забывшись, захотела примерить маску строптивой и капризной хозяйки, она подписала себе смертный приговор — с Князем и «ясным соколом» нельзя было разговаривать свысока.

Когда покорная Воспитанница собралась наконец сдвинуться с места и «спасти» кликнувшего ее Князя, было поздно; последний призыв имел уже только метафизический смысл.

Последнее слово оставалось за Ставрогиным — «господином разговора»; казалось, автор, используя свое исключительное право, добивался для «помещика с крылушками» неслыханных привилегий.

…В течение двух лет, пока продолжалось печатание «Бесов», ни один из рецензентов не смог сказать что‑либо вразумительное о центральном герое романа. Лишь в самых последних числах декабря, в канун 1873 года, критик из «Journal de St. Petersbourg», M. A. Загуляев, назвал «Бесы» лучшим романом года, увидев в герое суть русской натуры со всеми присущими ей достоинствами и недостатками.

Не избалованный любовью отечественной критики, Достоевский, скорее всего, приятно удивился благожелательному тону и добрым словам.

Но как несоизмерим был похвальный отзыв с грандиозным замыслом. Как мало значили эти общие слова в свете главной тайны романа — в котором автор, наделив героя демонической, сверхъестественной красотой, необъятной силой и непобедимым мужским обаянием, затем безжалостно губил его.

Зачем?

Часть третья

Глава первая. Экзистенциальный соблазн

I

Если бы для каких‑либо жизненно важных целей необходимо было отыскать авторитетного и надежного свидетеля невероятной истории, приключившейся у автора «Бесов» с его главным героем, таким свидетелем мог бы быть назван один — единственный человек. У него была уникальная возможность знать эту историю не только из момента событий, но и из первых рук: за три года (1869–1872) он получил от романиста более двадцати объемнейших писем с подробными авторскими комментариями.

Обладатель сокровищ был свидетелем профессионально компетентным: читать и понимать прочитанное составляло его главное и единственное занятие. Уважая литературного критика, Достоевский в порыве дружеского участия однажды написал ему: «Вы один из людей, наисильнейше отразившихся в моей жизни, и я Вас искренно люблю и Вам сочувствую».

Однако спустя почти полвека после описываемых событий А. Г. Достоевская назвала H. H. Страхова «злым гением» Достоевского.

В скандально знаменитом письме критика, адресованном Л. Н. Толстому, среди уже цитированных обличений, содержалось и одно профессиональное признание. «Вы верно уже получили теперь Биографию Достоевского — прошу Вашего внимания и снисхождения — скажите, как Вы ее находите. И по этому‑то случаю хочу исповедаться перед Вами. Все время писанья я был в борьбе, я боролся с подымавшимся во мне отвращением, старался подавить в себе это дурное чувство…»[151]

Когда в 1914 году А. Г. Достоевская впервые про — чла эти строки (Достоевского не было в живых уже тридцать три года, Страхова — двадцать), она законно возмутилась: «Человек, десятки лет бывавший в нашей семье, испытавший со стороны моего мужа такое сердечное отношение, оказался лжецом, позволившим себе взвести на него такие гнусные клеветы! Было обидно за себя, за свою доверчивость, за то, что оба мы с мужем так обманулись в этом недостойном человеке»[152].

А. Г. Достоевская, искренне протестуя против клеветы на своего мужа и выступая в защиту его памяти, не могла не обратить внимания на сугубо профессиональный аспект страховской исповеди. «…Зачем же, — резонно вопрошала Анна Григорьевна, — чувствуя отвращение к взятому на себя труду и, очевидно, не уважая человека, о котором взялся писать, Страхов не отказался от этого труда, как сделал бы на его месте всякий уважающий себя человек?»[153]

Между тем у вдовы писателя имелось документальное доказательство вопиющей неискренности страховского откровения, — доказательство, о котором, за давностью лет, она могла совершенно забыть. Речь идет о письме Страхова к Достоевскому, написанном в разгар интересующих нас событий (Анна Григорьевна могла прочесть его еще при жизни мужа, а потом неоднократно читать и позже — из ее архивов связка страховских корреспонденций на имя Достоевского попала впоследствии в Исторический музей).

22 февраля 1871 года Страхов, жалуясь Достоевскому на крах «Зари», писал: «В который раз я вижу, что дело нужно начинать снова! Плохой я практический деятель, плохой журналист — я слишком неповоротлив и задним умом крепок. Но есть помимо этого и другого подобного какая‑то судьба, которая нас преследует. Все чаще и чаще мне приходит мысль — писать воспоминания, хотя бы для того, чтобы спасти честь (или способствовать спасению) таких людей, как Вы, Ап. Григорьев, Эдельсон и проч. Люди благород — нейшие, рыцарски — честные иногда подвергаются в нашей поганой литературе упрекам в каком‑то искании выгод, в неискренности, в подлости. Составились предрассудки, укоренилась ложь, а мы бессильны и ничего не делаем»^[154].