Фёдор Достоевский. Одоление Демонов

Впоследствии Достоевский не только не отрицал своего участия в тайном обществе заговорщиков, но и говорил о беспомощности следствия. Ознакомившись с изданной в Лейпциге в 1875 году книгой «Общество пропаганды в 1849 г.» — первым изложением следственного дела петрашевцев, он сказал жене (со слов Анны Григорьевны узнал об этом Миллер), что книга «верна, но не полна. Я не вижу в ней моей роли… Многие обстоятельства совершенно ускользнули; целый заговор пропал». (От себя Миллер добавлял: «В памяти самого Ф. М. очевидно сохранилось, что в замысле заговор существовал — т. е. существовал в будущем»[182].)

Только в том случае, если Достоевский имел отношение к ускользнувшему от следствия заговору, он мог сказать в 1873 году, комментируя свой только что вышедший отдельным изданием роман «Бесы»: «Я сам старый „нечаевец”». Хотя по справедливости он должен был бы сказать: спешневец.

Косвенные доказательства, не только подтверждающие, но и усугубляющие рассказ Яновского, позволяют, вслед за мемуаристом, сделать вывод: между Достоевским и Спешневым действительно существовали тяготившие писателя отношения духовной зависимости и подчиненности чужой воле. Однако тот факт, что формальной причиной таких отношений были деньги, взятые в долг на весьма странных условиях, требует особого комментария.

IV

На протяжении всей своей жизни Достоевский нуждался и брал в долг; но деньги, взятые даже у брата, даже у самых близких друзей (Майкова, Плещеева, Яновского, Врангеля), были рано или поздно им возвращаемы — никто из них не давал ему денег даром или в подарок. Между тем Достоевский брал деньги у «чересчур сильного барина», перед которым явно робел, чтобы рассчитаться в числе прочих долгов и с долгом Mich‑Mich, старшему брату.

Среди новых знакомых Достоевского из кружка фурьеристов состоятельными были не только Спешнев, но и другие, с кем он был много ближе. Почему же он обратился к Спешневу, которого (как вспоминал Яновский) мало знал и ближе сходиться не желал? Но, может быть, Достоевский и не обращался к Спешневу сам, а инициатива помочь нуждающемуся товарищу принадлежала кредитору?[183]

Если Спешнев, дав деньги в долг, взял с Достоевского честное слово никогда о них не заговаривать (то есть фактически подарил 500 рублей серебром малознакомому и малоразговорчивому кружковцу), почему он принял от него заемное письмо и хранил его среди своих бумаг?

Если представить себе, что выданные Достоевскому деньги с неоговоренными сроками отдачи (хотя и под заемное письмо) были бескорыстной помощью богатого филантропа бедствующему товарищу, то он, этот товарищ, должен был бы именовать филантропа благодетелем и ангелом — хранителем. Между тем Достоевский, если верить Яновскому, назвал Спешнева «своим Мефистофелем» и таким человеком, который деньгами не примет назад взятую у него сумму. Слова Достоевского: «…теперь я с ним и его», — врезавшиеся в память Яновскому, безошибочно указывали, что истинным векселем, который был выдан Спешневу под сумму в 500 рублей серебром, оказывалась воля и духовная независимость должника.

Даже если Достоевский излишне драматизировал (демонизировал!) свою подчиненность Спешневу и их отношения не соответствовали формуле: Фауст продал душу Мефистофелю за 500 рублей серебром, — важно, что субъективно он относился к своему долгу именно так. Значит, мог рассуждать должник, если Спешнев не берет деньгами, он захочет взять «отработками». Рассказ Яновского о политических спорах Достоевского с братом, которых прежде не было, и письмо Майкова, повествующее, как Достоевский агитировал и вербовал своего друга буквально от имени Спешнева, означали, что Фауст начал служить Мефистофелю, став его порученцем («…начинает мне говорить, что ему поручено сделать мне предложение»).

Показания Майкова, видевшего Достоевского в роли вдохновенного вербовщика и агитатора, дополнялись свидетельствами Яновского, которому очевидна была вторая сторона медали: вдохновение сменялось длительными дурнотами и тошной скукой — «скучным расположением духа». Достоевский переживал свою несвободу как физическую болезнь — всем своим естеством — и имел предчувствие, что она не пройдет, а долго и долго будет его мучить.

Уже после каторги, в марте 1856 года, Достоевский писал графу Тотлебену, что перед арестом и судом был болен странной, нравственной болезнью. «Я впал в ипохондрию. Было даже время, что я терял рассудок. Я был слишком раздражителен, с впечатлительностию, развитою болезненно, со способностию искажать самые обыкновенные факты и придавать им другой вид и размеры».