Фёдор Достоевский. Одоление Демонов

Это значило, по Страхову, что Достоевский мерзко грешил, а каяться в грехах поручал героям и в освобождающем акте творческого преображения избавлялся от угрызений совести. Это значило, по Страхову, что акт и процесс литературного творчества был для Достоевского удобным прикрытием собственной похоти, а также универсальным гигиеническим средством: каждый новый роман и каждый новый вымышленный грешник брали на себя грязные похождения автора, морально раскрепощая его для свежих впечатлений и свежих творческих идей. «Это был истинно несчастный и дурной человек, который воображал себя счастливцем, героем и нежно любил одного себя»[282] — так аттестовал Страхов своего покойного друга.

История, в которой Достоевский, немолодой, нездоровый, незнатный и неимущий, отягощенный воспоминаниями о злоключениях юности, унизительно зависимый от кредиторов и издателей, создал героя- антипода «безмерной высоты», которого наградил молодостью, красотой, мужским обаянием, знатностью, богатством, безграничной силой воли и которого наказал духовным, нравственным и творческим бесплодием за барственное равнодушие «ко всему родному», — эта история опровергает страховскую аттестацию во всех пунктах. Достоевский казнил демонического грешника ужасами, которыми «наполнен весь мир», но, выполняя «за него» его исповедальную акцию, работал с профессиональным риском, далеко превышающим известные в литературной профессии границы.

Он вообще рисковал, как никто другой. На «Бесах» этот риск принес самый поразительный для него результат. Он приступал к роману о демоне, полагая, что всякий грех случаен и из всякого грехопадения, как и из всякой бездны, есть путь к Богу. Но он создал героя, греховность которого была устойчива и трагически необратима; человеческих усилий было недостаточно для ее просветления и преображения. В эксперименте с исповедью заигравшегося и запутавшегося грешника он увидел, что первоначальные художест- венно — религиозные цели невыполнимы: грешник сочинял покаянный документ, намеревался вынести его на суд мирской и суд церковный, не страшась всеобщего поношения и осмеяния, — а роман о нем все равно заканчивался неотвратимым: «Гражданин кантона Ури висел тут же за дверцей».

Спустя три года, в марте 1875–го, уже работая над «Подростком», Достоевский записал конспект предисловия к своему новому роману: «Только я один вывел трагизм подполья, состоящий в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и в невозможности достичь его и, главное, в ярком убеждении этих несчастных, что и все таковы, а стало быть, не стоит и исправляться! Что может поддержать исправляющихся? Награда, вера? Награды — не от кого, веры — не в кого! Еще шаг отсюда, и вот крайний разврат, преступление (убийство). Тайна».

В подтвержение своего тезиса о трагической тайне подполья Достоевский привел два примера. «Болконский исправился при виде того, как отрезали ногу у Анатоля, и мы все плакали над этим исправлением, но настоящий подпольный не исправился бы». «Говорят, что Оля (в «Подростке». — Л. С.) недостаточно объяснила, почему она повесилась. Но я для глупцов не пишу».

«Подполье, подполье, поэт подполья — фельетонисты повторяли это как нечто унизительное для меня. Дурачки. Это моя слава, ибо тут правда». Так писал Достоевский, художественно овладевший тайной подполья, а затем и осознавший размеры своих владений: постичь тайны подполья значило постичь и одолеть его демонов. Только после «Бесов» он почувствовал, что на этом поле он полный хозяин, «господин разговора». Только после «Бесов» он со всей ясностью зафиксировал свое потрясающее открытие, которым не мог не гордиться: «Страстность и огромная широкость. Самая подлая грубость с самым утонченным великодушием. И между тем, тем и сила этот характер, что эту бесконечную широкость преудобно выносит, так что ищет, наконец, груза и не находит. И обаятелен, и отвратителен (красный жучок, Ставрогин)».

Обворожительный демон более не составлял для него тайны; он был разгадан и изображен — и отныне виделся не роковой личностью, а характером, доступным творческому освоению. И почему‑то только после «Бесов», обдумывая перспективы «настоящего хищного типа» для романа 1875 года, Достоевский, впервые за два десятилетия, дважды и бегло, в рабочем порядке, в черновиках, упомянул Спешнева: старый долг, как и предполагалось, был возвращен не деньгами.

Глава восьмая. «Я могу написать теперь более светлое…»

Даю сию подписку в том, что в случае утверждения меня редактором журнала «Гражданин» я, Федор Михайлович Достоевский, принимаю на себя все обязательства по сему изданию в качестве ответственного редактора». Этот документ был подписан Достоевским 15 декабря 1872 года — в тот самый день, когда вышел наконец двенадцатый номер «Русского вестника» с окончанием «Бесов». С этого момента можно было вплотную заняться подготовкой отдельного издания романа — и попробовать, как он мечтал еще в юности, самому печатать, объявлять и продавать свои книги.