Фёдор Достоевский. Одоление Демонов

В тот момент, когда сочинялся и печатался роман, где так любовно была прочерчена карьера, лучшая из возможных для всякого писателя, живущего одним литературным трудом (в простоте душевной и от всего сердца старик Ихменев желал Ивану Петровичу сочинить вещь, которая бы принесла автору по порядку: успех — славу — деньги — почести — заграницу — назначение на хорошую должность), карьера самого Достоевского, хотя его дела и пошли в гору, была еще бесконечно далека от этого простодушного и вполне человечного идеала. Только через год после выхода «Униженных и оскорбленных» поедет он в свою первую заграничную поездку — но окажется, что этот роман, на который автор смотрел «не как на несокрушимый памятник для потомства, а просто как на журнальную работу» (Добролюбов, в своей обширной статье похваливший Достоевского за скромность, объявил эту «журнальную работу» «ниже эстетической критики»[111]), вполне оправдывал надежды благожелательного персонажа. Роман имел шумный успех, значительно увеличивший число подписчиков «Времени», «заурядная публика приветствовала автора восторженными рукоплесканиями»[112] и не хотела замечать ни журнальной поспешности, ни того печального, по мнению Добролюбова, обстоятельства, что все действующие лица говорят, как автор, и называют друг друга «голубчиком».

Живописуя историю бедного, но честного сочинителя и примеряя на нем судьбу «Бедных людей» (Достоевский подарил Ивану Петровичу даже свое памятное знакомство с «критиком Б.»), автор «Униженных и оскорбленных» будто ставил эксперимент на болезненно близкую ему тему: что ждет литератора, познавшего первый громкий успех, но — по слабому здоровью и бедности — надорвавшегося на поденной журнальной работе. Иван Петрович, показанный как бы при конце своего писательского поприща, в чахотке и на больничной койке, исполнял роль разведчика — первопроходца; он должен был, испытав все тяготы изнурительного литературного труда и изменчивой литературной славы, подойти к печальному финалу таким же бедным, как и в начале пути.

Так же как Достоевский, Иван Петрович «сотрудничал по журналам, писал статейки и твердо верил, что ему «удастся написать какую‑нибудь большую, хорошую вещь».

Так же как Достоевский, Иван Петрович работал в системе долга, а значит, всегда был на мели — монологи героя цитировали автора, повторяя один и тот же знакомый мотив: «Беспредельная радость наполняет мое сердце. Повесть моя совершенно кончена, и антрепренер, хотя я ему и много теперь должен, все‑таки даст мне хоть сколько‑нибудь, увидя в своих руках добычу, — хоть пятьдесят рублей, а я давным — давно не видал у себя в руках таких денег. Свобода и деньги!..»

Так же как Достоевский, Иван Петрович мог написать повесть «в две ночи», а потом «в два дня и две ночи» написать еще три с половиной листа по особому журнальному заказу.

Так же как Достоевского, критики упрекали Ивана Петровича в том, что его сочинения «пахнут потом», а доктора — в том, что «никакое здоровье не выдержит подобных напряжений, потому что это невозможно!».

И оба они, Достоевский и его герой, в унисон восклицали: «Однако ж покамест это возможно!» — и одинаково радовались, замечая, что в моменты такого напряженного труда вырабатывается какое‑то особенное раздражение нервов; «…я яснее соображаю, живее и глубже чувствую, и даже слог мне вполне подчиняется», — доверчиво сообщал герой романа своей возлюбленной.

Собственно экспериментальная часть пути героя — сочинителя, художественно исследованная Достоевским, упиралась в роковой для всякого литератора вопрос, вынужденно вставший перед совсем молодым Иваном Петровичем: «Дело все‑таки кончилось тем, что я — вот засел теперь в больнице и, кажется, скоро умру. А коли скоро умру, то к чему бы, кажется, и писать записки?» Иван Петрович, получивший вместе с «Бедными людьми» особый дар — видеть свою и чужую жизнь как еще не использованный сюжет, первым держал ответ. «Вспоминается мне невольно и беспрерывно весь этот тяжелый, последний год моей жизни. Хочу теперь всё записать, и, если б я не изобрел себе этого занятия, мне кажется, я бы умер с тоски».

Но Иван Петрович, «засевший в больнице», умирал не с тоски, а от дурного, чахоточного кашля, полученного в сырой и холодной комнате «от жильцов»; литературная карьера с гипотетическим камергерством и итальянскими путешествиями пролетала мимо него, а сочинительство, если учесть побудительные мотивы в виде «свободы и денег», которыми бредил неудачливый литератор в хорошие времена, теперь теряло всякий смысл.

Между тем Иван Петрович продолжал: «Все эти прошедшие впечатления волнуют иногда меня до боли, до муки. Под пером они примут характер более успокоительный, более стройный; менее будут походить на бред, на кошмар. Так мне кажется. Один механизм письма чего стоит: он успокоит, расхолодит, расшевелит во мне прежние авторские привычки, обратит мои воспоминания и больные мечты в дело, в занятие…»