Фиорд Одьба

Только рабочий Вася, нижнеудинский парень, молодой еще, нынче окончивший десятилетку, сел, отвернулся от всех, привалился затылком к стволу.

— Василий, — сказал Чукин, — ты бы принес дровишек, что ли...

— Я устал, — сказал Василий и что-то еще бормотнул. Больше его никто уж не тронул.

...Суп подоспел незаметно. Поставлены были палатки, развьючены и спутаны олени, разостланы кошмы.

Тихонцев почувствовал, как ушла его усталость за общей для всех работой. И слабость, и злость тоже ушли.

Вася сидел, хлебал суп вместе со всеми, но в разговор не вступал. Никто не имел ничего против Васи. Что ж, раз устал человек. Но если бы он вдруг взвеселился и стал говорить так же, как все, это было бы странно. Тихонцеву жаль было Васю немножко и нечем помочь, и неохота ему помогать.

...Тепло у костра. До чего же тепло! До чего же он дорог посреди гиблой горелой тайги.

Сторонкой сидят Сергей с женой Леной, хлебают чай из крашеной миски, черпают ложками из мешка скрошившиеся в муку сухари. Их лица смуглы и стары.

— Сергей, — говорит Тихонцев, — с какого ты года?

— Я еще молодой, — отвечает Сергей звонко и радостно. — Я с тридцать четвертого. Восемь классов кончил, девятый коридор...

«Так, брат Григорий, — думает Тихонцев, — так... А я с тридцать первого. Неужто я старый, такой, как Сергей?»

...Завтра они уходят: каюры и Тихонцев. Надо везти в Алыгджер вьюки с камнями. Надо отправить по почте шлифы в Ленинград, в институт, чтобы их обработали к возвращению партии. Надо купить провиант и вернуться сюда, в этот вот лагерь, в горелую гриву. Сто километров туда, сто километров оттуда...

2

Утро, крепко, прохладно, пахнет гарью, болотным багульным настоем. Симочка спит возле стенки. Спит и Валерий. Васи и Чукина нет. Слышатся их голоса у ручья, близко, утренне ясно.

— Мне надо в Иркутск ехать, в институт поступать, — говорит Вася. — Обещ-щали до августа... А тут вообщ-ще навряд ли когда вернешься.

— Врешь, — говорит ему Чукин. — Тебе было известно, что работать надо до октября. Ведь тебя же предупреждали. Ты ведь взрослый человек.

Вася не спорит, но снова шипит.

— Ш-што ж работать? Обещ-щали девятьсот рублей, а теперь уж-ж только семьсот пятьдесят...

— Ты еще мне нагло врешь в глаза, — слышится Тихонцеву отчетливый чукинский голос. — Много ли ты наработал? Прекратить сейчас же нытье! Никуда ты не уйдешь отсюда, пока не кончится сезон. Здесь не туристский поход и не юннатский кружок. И ты брось мне свои замашки. Струсил — значит, крепись.

Вася опять зашипел, но теперь уже совсем невнятно. «Ну и Чукин, — думает Тихонцев. — А Васька, наверное, никудышный парень». Чукин влезает в палатку.

— Ну и Васька, — спешит сказать Тихонцев. — Что, сбежать захотел? По-моему, он жидковат...

— Он просто мальчишка, — холодно говорит Чукин. — Мальчишка и больше ничего. Ему будет полезно хлебнуть геологической жизни. Может быть, он что-нибудь поймет. И вам тоже, кстати.

Григорий умолкает, осекшись, лезет в аптечку, клеит пластырь на сбитые ноги.

Проснулся Валерий, и он клеит. Симочка тоже тянет к аптечке ноги.

— Григорий Петрович, — говорит Валерий, он ко всем обращается уважительно, — купите, пожалуйста, мне и Симе в Алыгджере новые сапоги и носки, по возможности, конечно, шерстяные.

— Ладно... — соглашается Тихонцев.

Он уже тут не живет. Он уходит из горелого леса, от мошки, от изболевших лишайных деревьев. Уходит с края света в село Алыгджер, столицу страны Тофоларии. Алыгджер кажется ему отсюда, из лесу, ничуть не меньше других столиц.

...Славное утро. Все оно спрыснуто влагой, стынет дрожит и лучится. Тихонцев видит, как дальше и дальше в горы уходит Василий. Никуда тут не уйти одному. А он, Тихонцев, теперь скоро уйдет. Совсем уже скоро. До чего же хорошее утро!

Вызвякивают колокольцами олени. Делает дело бледный дневной костерок. Варится медвежатина, жесткое серое мясо. Теперь-то оно помягчало: третий день на жаре, а вначале его не сгрызть было зубами. Медведь глупый попался и молодой. Влез от собак на лесину. Иван в азарте стрелял трижды, а свалил зверя Сергей, даже с седла не слез, угодил прямо в сердце.

Медвежье мясо пришлось очень кстати: им можно прокормиться, пока вернется караван из Алыгджера. Вот только соли почти совсем не осталось: оленям скормили. И сахару мало — дней на пять, и круп...

— Григорий Петрович, — это кличет Тихонцева Сергей Торкуев. — Вот попробуйте на олене проехать. Сильный бык. Ой-ой-ой, какой сильный. Пешком-то идти сто километров устанешь. Может, проедете где. Сильный бык. К нам начальник с района прилетал. Ой-ой-ой, какой дядька. Выше вас. Габаритный. Пешком не ходил ни грамма. На олене в горы ездил.

Тихонцев закинул ногу в седло. Линялая оленья шкура поехала вместе с седлом. Она не пришита к худому костяку. Ходит влево и вправо. Григорий валится через олений хребет.

— Григорий Петрович, — кричит Сергей, — это, как бы сказать, тофаларская пословица: «С коня падаешь, — он тебе гриву подстилает, а с оленя падаешь, — он тебе рога подставляет...»